Сергей Есин - Дневник, 2004 год

Вечером, когда приехал домой, из почтового ящика извлек «Еженедельный журнал», издаваемый, кажется, ЮКОСом. Главный редактор — Михаил Бергер. Все остальное — соответственно: и темы, и герои. Журнал еще буду читать, но пока с жадностью просмотрел «Камень на камень» — к 80-летию со дня смерти В. И. Ленина (статья Льва Рубинштейна, поэта-концептуалиста). Мне это было особенно интересно, так как из «Комсомолки» в эти дни мне прислали интервью, в котором стоял вопрос, связанный со смертью Ленина, с Мавзолеем. «Камень на камень» — это слова песенки, статья написана с присущим Рубинштейну холодным наплевательством (это и понятно, ведь все его творчество существует лишь на осколках советского и былого, исчезни они — творчество концептуалиста превратится в прах). Он разрабатывает тему — я понимаю, что в политике (материал-то политический, а не литературный), так вот в политике возможно всё. Но очень трудно простить отсутствие этики: каждый покойник для христианина священен, так как попадает на Божий суд. Есть еще один аспект: только посторонние люди так не дорожат своей историей. История никогда не была легкой для народа, меняются только ярлыки, с которыми гибнут люди, возможно, и во имя чего-то мифического. Жизнь требует жертв, как котлеты требуют мясорубки и мяса. Иван Грозный оказался великим царем, собирателем; Петр I — строителем и главным конструктором «окон»; Николай II, которому народ никогда не забудет кровавого воскресенья, канонизирован русской православной церковью. Установление демократии в стране умертвило почти столько же людей, сколько погибло в годы коллективизации. А центристский сегодняшний режим мнет и мнет и русских, и чеченцев. Есть некая неизбежность истории, ее можно критиковать, но она как данность не исчезнет. Сами шаги истории святы для народа.

Ну да ладно, перехожу к цитате из Рубинштейна, амикошонской и наглой: ну, не понимает литератор, что имеет дело с человеком, наверное, самым знаменитым в ХХ веке.

«Камень на камень». Это ведь о Мавзолее. А в семидесятые годы мы распевали такую песенку:

Камень на камень, кирпич на кирпич,

Умер наш дядя Федор Кузьмич.

Умер наш дядя, жалко его,

Он не оставил нам ничего.

Он не оставил нам ничего,

Ничего, кроме себя самого.

(Особенности менталитета и особенности зрения: «Не оставил нам ничего».) Так что, — продолжаю цитату из Рубинштейна, — «мы отмечаем в эти дни не годовщину смерти Ильича, а день рождения одноименной мумии, вот уже восемьдесят лет прописанной в самом центре столицы нашей родины. Собственно, она-то и подменила собой того, кто умер в подмосковных Горках 21 января 1924 года. О нем, об этом открытом нескромному взору шедевре таксидермии…» — дальше не продолжаю. Кстати, мы во дворе в 40-е годы пели другое:

И о какой там истории «нашей родины» пишет Лев Рубинштейн, готовый заложить за дурной и безбожный словесный эквилибр даже родную мать? Я представляю себе беспокойных родственников Лёвы Рубинштейна, самого Лёву без пионерского галстука, представляю, как подросший Лёва не сдавал в своих университетах историю КПСС и диамат — чистый, напудренный, святой и демократический ребенок…

21 января, среда . Леня Колпаков позвонил утром и сказал, что я сегодня — герой российской прессы: у меня вышла огромная статья в «Литературке» о спектакле театра Дорониной, в «Комсомолке» — интервью в связи с днем смерти Ленина. Что касается доронинской статьи, — она, конечно, получилась шире спектакля и затрагивает в том числе и проблемы критики, как литературной, так и кино-, и театральной. К вечеру статья уже висела в редакции «Литературки» на доске лучших публикаций. Я тоже испытал чувство удовлетворения, потому что, даже ругая некоторые театральные персонажи, сумел уйти от брани, воспользовавшись лишь иронией и глубинной насмешкой. В молодости мы так писать не могли, потому что не было у нас ни нажитого, ни пережитого, но молодость научила нас писать довольно тщательно.

По поводу статьи было несколько звонков — сначала позвонила Галя Кострова, обнаружившая во мне еще и сатирика (я, правда, обнаружил это давно); потом звонила Зинаида Ивановна из театра, и поздно вечером — Гриша Заславский, рассказавший, что был вечером на спектакле и слышал за спиной разговор двух молодых «критических» дам, обсуждавших статью и, по журналистской привычке, радовавшихся, что кого-то из них отдергали за уши. Что же касается «Комсомольской правды», то каждый раз, когда я ее листаю, цветную и нарядную по-ярмарочному, испытываю чувство брезгливости — не по душе мне и тон, и тематика. Впрочем, интервью получилось, хотя из него и убрали тему, которую я, видимо, отражал не так, как от меня ждали: идею Мавзолея, идею «надо или не надо». Моя точка зрения: время само разберется, и, хотим мы или не хотим, рано или поздно сам дух Ленина скажет, когда его мифу необходимо будет поменять место, место его эманации. Я абсолютно уверен, что рано или поздно тело В. И. Ленина будет захоронено в Ленинграде, рядом с матерью, но это произойдет каким-то немыслимым способом и именно по его воле, и это даст еще новый толчок к оценке того, что сделал этот человек в мире и в нашей стране, человек, так сильно повернувший колесо истории, столько давший для понимания всего мира как сообщества людей, имеющих право на здоровье, счастье и продолжение потомства… Ну, да ладно.

Из огорчений дня — звонок в министерство по поводу того письма, которое я давным-давно отослал министру, о деньгах на проектирование. И наконец-то я напал на управление по распределению материально-технической базы, на начальника его Сергея Константиновича Сергеева. Я уже предвкушал этот разговор, предвкушал и то, что со временем всю свою внутреннюю злобу на чиновников, на весь аппарат распределения денег и прибылей превращу в особую главу в новой своей книге о письмах. Но пока меня восхитила аргументация С. К., который, казалось, был так рад, что мы несколько задержали посылку с просьбой денег, и поэтому никаких денег он нам распределить не мог. Эта наша просьба, даже если бы она лежала у него с прошлого года, — денег все равно бы нам не дала. Он не распределил бы нам денег и по собственному усмотрению, даже если бы приехал в институт посмотреть и поинтересоваться всем на месте, — он просто обрадовался предлогу не распределять. Но ничего. Я их всех соберу на праздник своей иронии. Мне осталось только позвонить Чубайсу, который также отдал мое письмо в какое-то свое учреждение, и обнаружить, что Министерство культуры, с которым я два года веду переговоры об ограде, тоже ничего нам не даст. Не будем начинать войну, но будем говорить то, что мы думаем. Я вообще теперь вошел в прекрасный и счастливый возраст, когда мне абсолютно нечего терять, когда жизнь на исходе, когда я в любой момент могу сам прекратить свои мучения, но когда обретаю огромное преимущество: говорить правду, не скрывать всю затаившуюся во мне злобу и ненависть к определенному классу людей. Лишь бы не дрогнула рука.