Сергей Есин - Дневник, 2004 год

19 октября, вторник. Виделся и разговаривал с Евгением Юрьевичем Сидоровым. Работает он пока очень заинтересованно, мне нравится.

Днем возникли новые трудности: в общежитии отключили лифт. Предписание о ремонте появилось год назад, в какой-то период у нас не было денег, а потом и Матвеев об этом забыл, и Лыгарев запамятовал. Оба последнее время купались в своих личных делах, и я это видел.

Написал небольшой рейтинг в «Независимую газету».

Днем провел семинар, обсуждали рассказ Юры Глазова. Он очень ищущий парень, но в его внутреннем мире много виденного и уже знакомого. Немножко ему вскружила голову премия, которую ему дал «Московский вестник». Тем не менее он сделал большие успехи, этот рассказ написан чисто, хороший диалог, есть подтексты. Особенно запомнился эпизод, когда мать взяла урну с прахом отца, положила ее в красный рюкзачок и понесла. Есть еще несколько, казалось бы, необязательных, но, по существу, основных эпизодов. Это вызывает ощущение надежды.

Начал читать мемуары князя Мещерского, которые купил уже очень давно. Репутация у князя неважная, но здесь медленная по годам конструкция. Интересно, читать буду долго. Уже поначалу появляется иной образ времени и иная интонация, вместо привычной царской власти.

20 октября, среда. В шесть часов в ресторане «Джонка» проходила церемония торжественного вручения премии имени Виктора Розова. Я пошел туда вместе с Людмилой Михайловной. Все это было довольно затянуто, продолжалось часа полтора. Попутно с премией и дипломами вручалась еще медаль Розова «За вклад в отечественную культуру». Каждый из награжденных что-то говорил о себе, о времени. Говорил и каждый, кто был назначен оргкомитетом для этого вручения. А люди здесь были очень интересные, глубокие. Выросла и картина жизни, и все получили своеобразный, подпитывающий характер каждого, нравственный урок. В этом я и вижу смысл данного мероприятия. Все это было и чуть, правда. старомодно, но в этой традиционности таилась определенная воспитывающая глубина. Вообще после Клуба выходишь всегда чуть лучше, чем туда пришел.

Видел Толю Кима, Володю Бондаренко, у которого с Гусевым какая-то война, был на вечере Алексей Шорохов. Любопытно, что среди лауреатов оказалось довольно много людей, окончивших Литинститут. Даже Леванов, которого я и выдвинул на премию, в свое время я же и вручал ему диплом.

Диплом, премию и знаки «Хрустальной розы» мне вручал академик Челышев. Перед этим прямо на подмостках он шепотом спрашивал, какое у Есина имя-отчество. Сказал несколько слов о значении института и о моей роли в нем. Видимо, уцепился за слова «Дневник ректора». Испытал я в этот момент определенную неловкость, не самый любимый мною герой.

На этот раз к ответному слову я был готов. Накануне мне позвонил Сережа Сибирцев: «Готова ли нобелевская речь?» Люди характера Сережи придают очень много значения подобным событиям. И тогда я подумал: а почему бы и нет? Буквально за час до собрания я продиктовал Е. Я. эту речь. Заняло у меня это десять минут и пятнадцать минут у Е. Я., чтобы все это напечатать. Но стоял уже уверенный, потому что в крайнем случае вытащу из кармана и прочту. Все же читать ничего не стал, а просто прокатился по тезисам, получилось неплохо. Но речь все же перепечатываю.

«Я отчетливо представляю, что премия имени Виктора Розова, которая называется «Хрустальная роза» и которую вручают лауреатам как самый драгоценный приз, могла быть сделана и из другого материала, да мало ли хороших материалов в мире — из серебра, золота, даже выточена из мрамора. Но она — хрустальная, и в этом есть определенный магический смысл. Совершенно верно, слово «магический» произнесено сознательно:

И даль свободного романа

Я сквозь магический кристалл

Еще не ясно различал…

Но «магический кристалл» — это еще и прозрачное, это то, через что просвечивается наша действительность, что или уменьшает её, или увеличивает. А может быть, сквозь этот магический кристалл эта действительность начинает являться именно той, как она и существует без торжественных аксессуаров дня?

Что же видно сквозь этот магический кристалл Виктора Розова? Видно, что действительность наша, почти строго по грани хрусталя, разделилась на грустное, печальное — с одной стороны, и является такой нарядной, такой приукрашенной — с другой. С этой другой стороны, она так украшена лампочками и различными побрякушками, что просто хочется рвать (не к столу и не к месту будь сказано). Для меня эта «Хрустальная роза» означает еще и то, что поделена не только действительность, но разделена и литература. Одна литература занимается веселым, подпевает Алле Пугачевой или подыгрывает какому-нибудь подзаборному поэту; она озабочена тем, чтобы быть современной, модной, изысканной, легкопереводимой, западной и эффектной. Но есть другая литература, которая обслуживает, так сказать, другую сторону нашей действительности и в которой жизнь не кажется веселой и увлекательной, хотя и доставляет все-таки какое-то удовлетворение, так как литература — это всегда и часть нашего страдания и сострадания. Интересно отметить, что в этой печальной литературе задействованы более серьезные силы, нежели в другой. Печально пишет Распутин, печально пишет Белов, печально пишут ряд других художников.

«Хрустальная роза Виктора Розова» была организована как премия еще при жизни писателя — явление небывалое. Какой надо было иметь духовный авторитет, какое неслыханное влияние на читающую публику, чтобы это сделать, какую нужно было иметь поразительную художественную уверенность в правоте своей литературы и своего дела! Впрочем, правое дело — всегда вселяет уверенность.

Недавно одна известная писательница объяснялась с другими на телеэкране и затронула в беседе годы, проведенные в Литинституте. Этот диалог напомнил мне какую-то жуткую пантомиму, когда человек из воды кричит: «Спасите! Спасите!», а спасатель — бряк его веслом по голове. Так вот эта писательница сказала: «В институте в то время преподавал Виктор Розов. А чему, собственно говоря, он мог научить?»

Я никогда у В.С. Розова не учился — и все-таки учился, когда видел, еще мальчиком, отрывок из его спектакля в старом здании ВТО, на 5-м этаже, помню и яростную саблю Олега Табакова в фильме по пьесе Розова — ничего подобного по художественному впечатлению Табаков потом не играл. Потом всю жизнь мы пользовались маленькими этическими открытиями великого драматурга. Года за три до своей смерти (а умер В. С. Розов как праведник) он был у нас в институте, и я как мальчик, как студент сидел и записывал то, что он говорит. Эти записи хранятся в моих Дневниках.