Эрих Ремарк - Скажи мне, что ты меня любишь...

Но то был не Ахилл. Боги мертвы, и полубоги тоже. Флейта Пана умолкла, забыты песни Сафо, и даже Антиной, избранник тоскующего Адриана, всего лишь легенда. Белый единорог превратился в выставочный экспонат у Хагенбека. А карикатуристы изощряются в изображении «Bœuf sur le toit» [40] «Le bœuf sur le toit» — «Вол на крыше», сборник стихов Жана Кокто (1920) и балет-пантомима Дариуса Мийо на либретто Кокто (1920). (Прим. ред.) .

Люди больше не различают зова. Они даже не слышали его. В них нет ничего от Алкивиада и Дионисия; даже от Сократа — и то ничего нет. В них нет и небесной двусмысленности; они до ужаса однозначны. В них нет «Больше!» — они все уменьшают. Последнее из существ двусмысленных, мне известных, это, пума, ты.

Возьмем полумесяц над лесами; при виде его в нас закипает кровь, это отзвучавший призыв, замурованный в нас, как в тюрьме времени и прошлого — он известен мне так же, как и тебе. Некогда ты была отроком в стовратных Фивах, милая, и я любил тебя.

Он ведом мне; но я не ищу его больше там, где он может прозвучать лишь вполсилы, ломко, — ибо самое загадочное состоит в том, что он только там дает чистый отзвук, где есть то и другое: призыв и эхо, передатчик и приемник. Слово, которое я выбрал для обращения к тебе: «Liebling» (милый, милая) — в Древней Греции относилось к отроку, подростку. Не един в двух, нет, а двое в одном — вот в чем приключение! Флуоресценция сдвига, возбуждающий обмен крови: соратник и возлюбленное существо в одном человеке.

Когда твоя кровь шла еще по другим путям, путям беспокойным, полным желаний, которые никогда не могли свершиться, руки твои и твоя кожа были иногда, на какие-то мгновения, более знающими, чем ты сама: они вдруг распознавали это странное соединение братскими узами, они находили вновь некую вогнутость и даже линию движения, которую ты любила при других обстоятельствах, от которой ты отдалилась, а теперь она вновь открылась перед тобой, — и если ты думаешь, в состоянии духовидения и внезапного просветления, что, может быть, ты со всеми этими надеждами и потерями равновесия никогда не сможешь стать Дианой из лесов, то это произошло по той причине, что ты неожиданно услышала отзыв, эхо призыва, прозвучавшего неизвестно откуда; оттуда, откуда ты, собственно говоря, не ожидала, но в глубине души всегда хотела услышать: от меня.

Я не двигался с места, пока ты бежала; но ты никогда не удалялась столь далеко, чтобы я не смог тебя удержать. Ты была двусмысленной; но я был трехсмысленным. Я знал о твоей тревоге, но я знал и о твоей безмятежности. Ибо и они двусмысленны и приходятся друг другу сестрами, а не полюсами. Асмодея и Антиной. Демон Сократа. Я пришел в мир задолго до тебя. И посему я в этом разбираюсь. Антиной и Адриан — разве я не был знаком с обоими? Разве я не был знаком с последним полубогом античности, который жил и умер поблизости от меня?

Древний ветер, древний свет и отзвучавший призыв, как все они шумят и отражаются под сводами, где живут летучие мыши ушедших годов и где корни деревьев свешиваются, как призрачные рыбацкие сети. Как долго все это длилось! Сколько рук и сколько глаз трудились и сберегали меня, чтобы я не упал, чтобы рос и мог сегодня собственными руками проложить дорогу, по которой пойдешь ты. Руки и глаза, сильные и зоркие, с красотой которых никаким другим теперь не сравниться, — они мертвы; и только я жив, и я хочу передать дальше то, что они дали мне. Я люблю тебя — какие темные, странные слова, и как гулко звучат они, донесясь неизвестно откуда, и сколько в них разлуки…

Разлука и возвращение — но возвращаемся ли мы на самом деле? У мертвых есть одно-единственное преимущество перед живыми, говорит Ницше: им не придется больше умирать…

Милая моя, мысли — это тени наших ощущений, всегда более темные, более пустые и более простые, чем сами ощущения. А слова, написанные слова — это тени теней, еще более пустые и еще меньше по размеру… Нам бы сидеть с тобой у камина и долго нежно молчать обоим, и тогда, может быть, медленно, как капли из старого колодца, пришли бы слова, откуда-то издалека — но из самой жизни, из тех немногих вещей, которые мы называем воспоминаниями, слова, о которых мы до этого никогда ничего не знали…

Я мог бы о многом рассказать тебе, сиди ты напротив, а так оно прозвучит сухо, и не будет тепла, которое в нем все же заключено. Все пока что настолько далеко и подвижно, что трудно втиснуть это в определенные понятия. И тем не менее приятно думать, что оно есть, а отныне есть и для тебя. Не только во мне, но и в тебе тоже. Это закон сообщающихся сосудов: когда уровень жидкости повышается в одной, он повышается и в другой трубе. Если моя жизнь сделается живее, оживится и твоя. А вот чудо, которое иногда делает меня несколько нетерпеливым: то, что пламя у нас тоже общее и что оно перебрасывается в нашу вторую жизнь — в работу.

Мне не хотелось бы, чтобы ты начала работу до моего появления. Тебе необходима батарея, от которой ты могла бы ежедневно подзаряжаться. Не то не быть тебе снопом света. В том, что ты сноп света, — твоя сила и твоя слабость. Мне теперь все об этом известно; и узнал я об этом таким же способом, каким узнаю все о себе. Теперь это связь нерасторжима. Мне безразлично, где ты начнешь: в Америке или во Франции. Франция обладает известными преимуществами — и не в последнюю очередь потому, что у тебя тут меньше забот. Однако это не столь важно; я перенесу тебе Францию в Америку, если ты начнешь там. Я думал о твоей работе с тех пор, как увидел твои фильмы в «Таможне». Но этого одного было бы мало; я знаю, насколько мало. Однако я сопряг их с тобой лично. Я словно бы заново сшил разрезанные сосуды, как врач, и восстановил в них кровообращение. Но и этого еще не довольно. Куда важнее, что все произошедшее во мне в последние месяцы и особенно в последние недели выглядит так, словно придумано для тебя.

Тебе следует бесконечно многое возместить, милая. Ты побывала в руках, которые лишь потому нельзя назвать преступными, что все остальные их качества превосходит неведение. В венецианской вазе не сваришь супчик из примитивных желаний обладания. Тог, кто всегда отдает, должен уставать, если никогда ничего не получает взамен. Даже в самом сильном аккумуляторе упадет напряжение, если нет динамо, которое его заряжает вновь. Да откуда им знать об этом? Разговорчиками об искусстве и уверениями в личной привязанности тебя не зарядишь. Тебе требуется напряжение иного рода. Нужно нести в себе мир в самом глубоком смысле этого слова, причем твои полюса расположены совсем не там, где предполагают эти дураки. Они полагали, что мыслят глубоко, когда были всего лишь подавлены, и они пытались обрезать тебе крылья, чтобы удержать тебя при себе, вместо того чтобы лететь вместе с тобой.