Владимир Голяховский - Русский доктор в Америке. История успеха

Журналист был средних лет и как будто немного вялый. Войдя в квартиру, он с некоторым удивлением оглядывался — очевидно, его поразила бедность жилища доктора: в Америке доктора относятся к богатому сословию. Он как будто бы не совсем был заинтересован в своей миссии и сразу сказал, что собирается закончить всё в один день. Выложив на стол портативный магнитофон и достав фотоаппарат, он начал:

— Итак, почему вы уехали из Советского Союза?

Вот это-то и было главным содержанием беседы, и мне надо было вести её так, чтобы под конец он сам сказал мне — почему я уехал. Я хотел отвечать как можно более кратко, но как объяснить в нескольких словах — почему? И так один ответ вызывал новый вопрос, а следующий — два новых вопроса. И снова ответы, и снова вопросы. Вялость журналиста сменилась заинтересованностью, потом и оживлённостью: он хотел ещё и ещё информации. Я пытался вести беседу на английском, невероятно напрягаясь для подбора слов и построения фразы. Каждое слово, зарождённое в мозгу, мне надо было проводить через большой круг кровообращения, чтобы оно попало на язык. Но по лицу журналиста я видел, что ему стоило большого труда понимать меня. И дело было не только в словах, но и в их произношении. Ирина поправляла меня, иногда начинала отвечать за меня. Она всегда была большая любительница поговорить, и я вслушивался и поправлял, если она что-то говорила не так, как я хотел. У нас даже возникали перепалки на русском, наш гость явно сочувствовал моим усилиям, но без Ирининой помощи мы никогда бы не кончили.

Мы устроили перерыв с ланчем для гостя. Ирина заранее купила продукты, которые почти никогда не появлялись на нашем столе, но он ел наспех и хотел продолжать вопросы. Мы думали, что он торопился закончить, однако он попросил разрешения прийти ещё и завтра. Когда за ним закрылась дверь, я почувствовал невероятную усталость — не от общения, а от попыток говорить на английском. Фактически это был первый раз, когда я разговаривал или вслушивался в английскую речь целый день. Трудно представить, как с непривычки утомляет новый язык.

На другой день он пришёл раньше и вёл себя, как заинтересованный фокстерьер: вскакивал с места, восклицал, перебивал и задавал глубокие и острые вопросы. Чувствовался высокий класс его журналистского профессионализма. В этот раз отвечать на английском мне было немного легче, потому что с первого дня я усвоил и запомнил кое-какие входные обороты речи. Что значит практика!

Потом он нас с Ириной фотографировал так, чтобы она обязательно держала в руках мои книги, а у меня в руках были изобретённые мной искусственные суставы, фотографировал мои русские и иностранные патенты. А когда я сослался на то, что много лет вёл дневники, он захотел их посмотреть, стал листать, просил перевести отдельные страницы и тоже их сфотографировал. Получилось очень живое и документированное интервью. Закончив работу к концу второго дня, он сказал:

— Откровенно говоря, я даже не ожидал собрать такой новый и интересный материал. Многое из рассказанного вами совершенно неизвестно американцам. Они думают, что медицина в Советском Союзе действительно доступная, бесплатная и высококвалифицированная. Думаю, что наш материал будет иметь успех у читателей. Вы не удивляйтесь, если после появления интервью вам станут звонить незнакомые люди, писать письма, даже приглашать к себе. В Америке это принято.

После его ухода мы с Ириной оба были и утомлены, и возбуждены. Я говорил:

— Видишь — это интервью может дать нам как раз то, чего я добиваюсь: знакомства и полезные связи, которые помогли бы мне найти работу и опубликовать книгу. Помнишь, что тётка Люба говорила в самый первый наш вечер в Нью-Йорке? — в Америке очень полезно иметь связи. А ты мне не верила, когда я рассылал письма.

Ирина не возражала, тем более что, уходя, журналист оставил нам чек на $400, весьма желанный в нашей ситуации.

Учиться было трудно; теперь я уже мог улавливать основной смысл лекций на плёнках в Каплановском центре, но для ясного понимания мне не хватало слов. Тысячи раз в день я останавливал магнитофон, открывал англо-русский словарь, находил нужое слово и выписывал его с переводом в тетрадь. Включал магнитофон, а через секунду останавливал для поисков другого слова. Сделав несколько новых записей, забывал предыдущие и снова лез в словарь. Обнаружив, что я только недавно то слово выписал, я с отчаянием ругал себя и старался затвердить его. Но всё равно, одно и то же слово приходилось повторять по много-много раз.

К каждой лекции-плёнке выдавались напечатанные на машинке (компьютеров в общем пользовании ещё не было) буклеты с типичными вопросами по этой теме, за которыми следовали ответы, каждому вопросу соответствовал множественный выбор из четырех-пяти ответов, из которых один был правильным. Эти вопросы и ответы приблизительно соответствовали возможным экзаменационным. Закончив лекцию, лектор всегда разбирал вопросы и объяснял — почему и какие ответы правильные.

Смысл подготовки к экзамену сводился к тому, что надо было вникать и запоминать вопросы по темам лекций, понять — что именно спрашивалось, и постараться помнить не менее пяти-шести тысяч вариантов по всем разделам медицины. Каплан гарантировал, что если хорошо знать его материал, то можно сдать экзамен с высокой оценкой. Такой объём материала студенты колледжа и института проходили за 6–7 лет, но нам, докторам из других стран, надо было подготовиться за полугодовой курс или снова повторять то же самое — пока не сдашь.

Вот мы и сидели там с утра до ночи и старались понять и запомнить. Понимать было нелегко, а запоминать нам надо было не только факты, но и сами незнакомые слова. Когда лекция была по клинической медицине — о симптомах заболеваний и лечении болезней, — мне помогала профессиональная память. Но в современной американской медицине практическое лечение базируется на основе знания фактов и законов медицины теоретической — микробиологии, биохимии, физиологии, морфологии, фармакологии и генетики. Это отличает медицину наших дней от той, которую я изучал тридцать лет назад. Всех этих основ мы, практические доктора, после окончания института уже никогда не касались. А с тех пор в этих науках были сделаны новые фундаментальные открытия, о которых я знал только понаслышке.

Особенно трудно было понимать объяснения по генетике. Когда я учился, генетиха была в зачаточном состоянии, а в Советском Союзе преподавали ес по лжеучению Лысенко. Он как догму доказывал возможность направленного изменения генетического кода — основы жизни клетки. Это было на руку коммунистическим идеям общественных преобразований (в добавление к лагерям ГУЛАГа). Нам тогда вменялось в обязанность знать учение Лысенко чуть ли не наизусть, а научные открытия западных учёных трактовались как вредная «буржуазная идеология».