Владимир Голяховский - Русский доктор в Америке. История успеха

Конечно, приятно! Это не означало, что он уже принят, но определённо говорило, что его могут принять. Вслед за первым приглашением пришли ешё два — в другие институты. Значит, чем-то он сумел их заинтересовать.

— Вот видишь, а ты считал, что незачем рассылать заявления.

— Мне всё равно: я чувствую, что ничего из этого не выйдет.

Надо было как-то вселить в него побольше уверенности, переломить его глупое упрямство. По ночам мы с Ириной шептались об этом, и при каждом удобном случае я старался советовать ему, как себя вести на интервью.

— Насколько я понимаю, смысл интервью состоит в том, чтобы услышать от принимаемого прямые ответы на вопросы как бы проверить живость его реакций. На стандартные вопросы всегда даются более или менее стандартные ответы. Тебе важно суметь ответить нестандартно, свободно, с улыбкой. На интервью людей оценивают по тому впечатлению, которое они производят.

— Что я должен делать для лучшего впечатления? — спрашивал он.

— Быть естественным.

— Ну-у, тогда меня сразу отсеют в сторону.

— Почему ты так думаешь?

— Да потому, что моё естественное состояние — это напряжение и недовольство. Кому это может понравиться?

Что верно, то верно: уже давно он был в таком состоянии. Все мы трос бились за новую жизнь, но его молодой нервной системе не хватало гормона оптимизма. Хоть мне было намного хуже него, но у меня была устойчивость и артистизм натуры, которые я выработал в себе за долгую жизнь. У него этого не было.

Я говорил:

— Если напряжения и недовольства — в меру, то это вполне естественно в такой ситуации. Умный интервьюер это поймёт.

— А если он не умный, а дурак?

— Может быть и так. Даже может быть, что он в плохом настроении и ты попадёшь к нему в неудачный день; это непредсказуемо. Всё равно, важно быть расслабленным.

— Ага, ты сам говоришь, что непредсказуемо. Как же мне приспособиться к этому?

— Слушай, пока тебе не прислали приглашения на интервью, твои шансы были 50:50. А теперь они уже 75:25 в твою пользу.

— Как ты это подсчитал?

— Очень просто: поделил твои 50 пополам и прибавил это к твоей половине. Три четверти за то, что тебя могут принять в институт.

— Ну да… — недоверчиво.

— А почему бы нет? Чего тебе не хватает, чтобы стать студентом-медиком? Ты здоровый парень, у тебя нормальные мозги, ты сильный, ты хороший теннисист. Всё это плюсы для студента.

Когда он поехал в Сиракьюз, мы дали ему деньги, чтобы он снял на сутки номер в хорошем отеле рядом с кампусом (территорией) института и смог выспаться накануне.

Вернулся он на следующий вечер мрачнее тучи и трагически заявил:

— Всё! Я провалился. Теперь-то я уж наверняка знаю, что меня не возьмут.

— Что случилось?

— Я вёл себя как последний дурак — вот что. Я даже не помню, что отвечал на вопросы. Но помню, что мне было тяжело смотреть на интервьюера, я всё время отворачивался, опускал голову и только ждал — когда же это кончится.

— И это было всё?

— Ну, ешё меня водили по этажам и показывали помещения и оборудование, я разговаривал со студентами старших курсов.

— О чём?

— Ну, я спрашивал их, а они отвечали… Всё пропало. Единственное, может, на другом собеседовании я не буду казаться таким дураком.

Он был морально убит, мы с Ириной, конечно, ужасно расстроены. Что-то было не так с нашим сыном, не так, как нам хотелось, не так, как мы ожидали от него. Откуда такая паника? Но другому не вставишь свою нервную систему, даже родному сыну.

Так прошло три недели, и все мы трое были в подавленном состоянии.

Однажды вечером я собирался идти на научное заседание Общества ортопедов и забежал домой, чтобы наскоро перекусить. Никого дома не было, и я вяло жевал что-то на кухне, когда пришла Ирина. У неё было очень странное выражение лица.

— Ты ничего не знаешь?

Я отрицательно покачал головой, но насторожился, ожидая ещё чего-то плохого.

— Нашего сына приняли в медицинский институт в Сиракьюзах! — выпалила она.

Я смотрел на неё ошалевшим взглядом, смысл слов медленно доходил до меня, как будто откуда-то издалека.

— Ну да, да, его приняли! — повторяла она, вся сияя от счастья. — Я думала, что ты знаешь, потому что на его столе лежит письмо из Сиракьюз, которое ты мог прочесть.

Тут, наконец, наступил момент и для моей реакции — неожиданно я заплакал. Все эти трудные годы и тяжкие переживания не вызывали у меня слёз. А теперь слёзы радости застилали мои глаза. И ещё я понял, почему Иринино лицо показалось мне странным: на нём было выражение счастья, счастья, которого я так давно не видел. Мы обнялись, смеялись и не могли успокоиться: это было то, ради чего стоило столько мучиться и страдать.

А через две недели пришло письмо из другого института, что его приняли и туда тоже.

— Ну что, — говорил я ему, — теперь ты видишь, что стоило рассылать заявления?

— Мне всё равно, — отвечал он.

И мы все трое хохотали и веселились.

А вскоре, при очередном моём звонке, я услышал от Джойс:

— Владимир, я нашла издателя! Он читал рукопись, она ему понравилась. Мы встретимся втроём двадцать первого декабря. Это Ричард Мэрек, один из лучших редакторов. Это большая удача, что он хочет публиковать книгу.

Первым делом я позвонил Ирине на работу. Игривым тоном она спросила:

— Что звонишь — сказать, что ничего нового?

— Как раз наоборот: у меня есть издатель!

— Правда? Поздравляю!

Двадцать первое декабря — самый короткий день года. Но в 1981-м этот день тянулся для меня слишком долго: вечером должна была состояться первая встреча с издателем и редактором Ричардом Мэреком. Весь день я ждал этой встречи и от занятости на работе даже не успел съесть ланч. Я еле дождался шести часов вечера — встречи в «английском пабе» (English Pub) на Шестой Авеню.

Мэрек, высокий, худощавый, лысоватый, немного моложе меня — лет сорока пяти, приятно улыбался, как все американцы. Он спросил, что я хочу пить, но я ещё не ориентировался в названиях напитков, да и был в большом напряжении. Поэтому попросил то же, что и Джойс, — «Кровавую Мэри». Но когда обнаружил, что в стакане было много водки, а есть ничего не предложили, то пожалел — от голода сразу стала кружиться голова. В результате мой и без того не очень бойкий английский стал спотыкаться. По счастью, мне больше пришлось слушать, что говорил Мэрек:

— Мие понравились ваши истории-рассказы. Но пока что они мало связаны между собой. Я бы хотел, чтобы вы больше писали о себе, чем о других. Это должна быть книга о вас, вашей судьбе — ваша личная история. Она и будет связью для всего.

— Я не писал много о себе, потому что не был уверен — насколько американскому читателю может быть интересна моя судьба: я ведь не был очень значительной личностью, как звёзды экрана или космонавтики.