Василий Ардаматский - Две дороги

У Дружиловского непроизвольно приподнялась, подрагивая, верхняя губа, а глаза испуганно замерли.

— В чем дело? — спросил Ушинский, подняв подбритые брови.

— Я ведь бежал именно оттуда, из Гатчины... и опять оказаться там...

— Лирика, — сказал Ушинский. — Связь с вами буду держать я.

Утром он представился новому командующему авиацией полковнику Степину, а днем на автомобиле они выехали на фронт. Сидя рядом с полковником в автомобиле, Дружиловский пытался заговорить с ним, прощупать, что он за человек, но тот, несколько раз односложно отговорившись, не ответил толком даже на его вопрос: далеко ли им предстоит ехать?

Ехали несколько часов по разбитой дороге вдоль моря и остановились уже в русском селе Никольском. Здесь в здании школы был размещен какой-то оперативный штаб Юденича. Просторный дом священника занимала контрразведка, штабные офицеры шепотом говорили, что там лютует сам генерал Глазенап. Дружиловскому рассказали под большим секретом, что не далее как сегодня утром генерал Глазенап у себя в кабинете застрелил одного полковника только за то, что тот высказал сомнение в победе Юденича.

Толкаясь среди штабников, Дружиловский быстро выяснил обстановку и узнал, что Гатчина уже в руках красных и что вообще дела на фронте швах.

А вечером его потребовали к генералу Глазенапу. С этой минуты его парализовал страх, живой осталась только капелька мозга, в которой билась одна-единственная мысль: как спастись? Но когда он увидел генерала, замерла и эта капелька: спасения не было.

— Мне доложили, что вы воспитанник Гатчинской авиашколы, — начал генерал грубым, рыкающим голосом — непонятно, откуда брался такой голос в тощем теле генерала, в длинной и тонкой его шее с костлявым кадыком, выпрыгивавшим из воротника кителя. Но самыми впечатляющими были его глаза — выпуклые, черные, казалось, без зрачков и неморгающие. Уставившись на Дружиловского, он спросил: — Совесть офицера еще не пропили в ревельских кабаках? Молчите? Уже хорошо... Вы должны знать гатчинский аэродром. Приказываю — завтра ночью поджечь там главный ангар с самолетами...

— Как же его поджечь? Он же из камня и железа? — пробормотал Дружиловский.

— У вас будет бензин, и все сгорит дотла, можете не сомневаться, — рыкнул генерал.

— Бензина нужно много, — безнадежно сказал Дружиловский, сделав нелепый жест обеими руками, будто хотел взвесить что-то на ладонях.

— В вашем распоряжении будет отряд вольноопределяющихся, храбрых и преданных юношей, каждый возьмет по банке бензина — вполне хватит. За неисполнение приказа военно-полевой суд...

Когда Дружиловский вышел из кабинета генерала, у него мелькнула мысль — бежать, спрятаться. Но куда? В Ревеле найдут. Просить снова жену и ее друга, главного коменданта штаба? Да он, когда узнает, что тут пахнет контрразведкой, пальцем не пошевельнет. Нет, видать, от судьбы не уйдешь.

Их высадили из грузовика примерно в версте от аэродрома. Отряд вольноопределяющихся состоял из шести слабосильных мальчишек в длинных шинелях. Банки с бензином они волокли по земле, задыхаясь от напряжения. Артиллерия красных била совсем близко, снаряды со свистом пролетали над их головами и разрывались где-то далеко-далеко позади. Создавалось впечатление, что красные уже зашли с тыла.

Они добрались наконец до назначенного места и затаились в кустах у проволочного заграждения. Стояла темная осенняя ночь. Только на востоке шаткое зарево большого пожара шевелило черное небо. Дружиловский действовал как под гипнозом, его не оставляла мысль — бежать, бежать...

— У кого ножницы? — шепотом спросил он.

— Здесь.

— Режь проход прямо перед собой!

Несколько раз лязгнули ножницы.

— Проход готов, — доложил сиплый мальчишеский голос.

Дружиловский приказал развести обрезанные концы колючки, взял две банки бензина и направился прямо к ангару, знакомый силуэт которого вырисовывался вдали. Он знал, что отсюда до ангара было шагов триста.

Он стал считать шаги, это помогало собраться, побороть страх. Стало жарко, банки с бензином оттягивали руки, а земля под ногами была неровная: ямки, бугорки, заросли цепкого репейника. Он насчитал уже сто пятьдесят шесть шагов, когда нога его провалилась куда-то, и он упал в неглубокую яму, больно ударившись головой о железную банку. Он еще матерился, лежа на дне ямы в колючем репейнике, как ему в голову пришла спасительная идея.

Это же так просто! Он поднял вверх банки и вылез сам. Тело было легким, упругим, и он знал, что теперь делать. Быстро отвинтив крышки, он вылил бензин в яму и побежал за другими банками. Пришлось бежать самому три раза туда и обратно, чтобы перенести все банки, но свидетелей быть не должно. Опорожнив в яму последнюю банку, завернул в паклю камень. Отошел от ямы на несколько шагов, поджег паклю, бросил камень в яму и побежал, делая огромные прыжки. Пламя рванулось к небу, заревело, закрутилось в жгут, метнулось по ветру огненным хвостом. Возле ангара раздались одиночные выстрелы, и над головой Дружиловского просвистели пули. Он упал, выждал, потом вскочил и снова побежал.

Вольноопределяющиеся за колючкой округлившимися глазами смотрели на бушевавшее пламя, они слышали свист пуль и не знали, что делать, но подпоручик виделся им бесстрашным героем.

Тяжело дыша, огромными прыжками Дружиловский подбежал к ним:

— Быстро за мной! — прошипел он, и все помчались к лесу, где ждал грузовик...

Когда они вернулись в Никольское, там уже не было ни штаба, ни полковника Степина, ни генерала Глазенапа — все уехали в Ревель. Лихих воспоминаний вольноопределяющихся об этой «славной ночке» никто не слушал. Никому не был нужен и Дружиловский. Командующего авиацией он разыскал в Ревеле и узнал, что полковник в адъютанте больше не нуждается.

И снова, как всегда, только чуть повезло, сразу беда... Именно в эти дни от красных к Юденичу перебежал летчик, поручик Старовойтов. На допросе он рассказал о фиктивном поджоге ангара в Гатчине. Немедленно был подписан приказ — предать Дружиловского военно-полевому суду. Ему запретили вход в главный штаб, лишили жалованья, но судить не спешили. Полковник Несвижев обещал Юле замять дело, но недавнего ощущения благополучия как не бывало... Почти все вечера подпоручик с женой проводили в ресторанах за бесконечными разговорами о том, как и кто нажился в эмиграции. Баснословные истории о разграблении воинской кассы Юденича он слушал, сатанея от ярости, — и эти казнокрады собирались его судить!

Однажды ночью, вернувшись домой сильно выпивший, взвинченный, он до рассвета просидел за письменным столом и написал фельетон, обличавший штабную камарилью. Он спрашивал, например, у генерала Штамберга, куда тот дел 50 тысяч английских фунтов, которые получил для закупки самолетов? Генерал, как известно, поехал в Англию за аэропланами, но почему-то оттуда не вернулся... и самолетов нет... Писал он, что называется, кровью сердца, писал как защитительную речь на своем несостоявшемся процессе и как бы подсказывал, кого надо судить вместо него.