Василий Ардаматский - Две дороги

В эти дни он писал своим близким:

«...Позавчера и вчера получил письма и вещи, которые передала мне Катя. Получил и шубу. Всем большое спасибо за внимание и участие. Сейчас устроился весьма хорошо. Не чувствую ни холода, ни пока что особой скуки, так как постоянно нахожу себе дело — пишу свое оправдание или читаю. Одиночество угнетает, но терпеть можно. Когда мне становится грустно, я вспоминаю, что мой отец столько лет отсидел в Диарбекире, в Сен-Жан д’Акр и в разных других тюрьмах в гораздо более тяжелых условиях и все это ради общих, народных дел. Это дает мне силы сносить и мои беды тоже ради этих несчастных народных дел, из-за которых, кажется, вся наша семья будет постоянно страдать.

Во всяком случае, я не виноват в том, в чем меня обвиняют, и есть масса людей, которые это докажут.

Я спокоен и надеюсь, что судебное разбирательство будет скоро и это терзание закончится.

Очень боюсь за Аню. Она больна, а ей сейчас предстоят такие страшные тревоги. Не оставляйте ее, как тогда, в войну. При таких несчастьях только нежность друг к другу будет поддерживать вас.

Большой привет всем знакомым.

Когда спрашивают обо мне, будьте горды и не унывайте. Не просите, а гордо требуйте...»

С самого начала процесса в судебном зале возникла напряженная обстановка. Расчет судей на то, что Заимов затеряется среди других подсудимых, провалился, он стал для суда самым трудным обвиняемым. Как только начинался его допрос, защищаться приходилось не Заимову, а прокурору и судьям.

Судья пригласил в зал свидетеля обвинения — бывшего премьер-министра, ставшего общественным деятелем, палача Болгарии Цанкова. Он должен был дать наиболее обширные и мотивированные показания, уличающие Заимова и Велчева в совместной антигосударственной деятельности.

Когда Цанков шел к барьеру, Заимов громко бросил ему в лицо:

— Вы подлец и хотите начать новую карьеру!

В зале взорвался гул одобрения. И после этого, что бы ни говорил Цанков, клеймо «подлец» горело на его сухом, желтом лице.

Шел допрос Заимова о его антигосударственной деятельности после офицерского переворота. Заимов убедительно отвергал это обвинение. Отвечая на замечания судьи, что у него искаженное понятие о патриотизме, Заимов сказал, что государство, не имеющее самостоятельной государственной политики, должно очень осторожно оперировать этим термином.

Прокурор вскочил и, повысив голос, заявил, что так может говорить только плохой патриот!

Немедленно последовало требование защиты допросить свидетелей, которые знали Заимова на разных этапах его жизни. Таких свидетелей у защиты было более пятидесяти. Два из них, Мочарский и Иванов, рассказали о беспримерном мужестве капитана Заимова на войне, в бою под Тутраканом, когда он был тяжело ранен и, истекая кровью, продолжал командовать своими артиллеристами. Каждое их слово было тем более весомо, что они сами выносили с поля боя истекавшего кровью Заимова, который до последней минуты сознания продолжал участвовать в бою.

Сам факт, что на скамье подсудимых сидит храбрый генерал, участник нескольких войн, обвиняемый в измене своей родине, после выступления таких свидетелей становился нелепым, невероятным.

Попытка прокурора и судей исправить положение с помощью перекрестных допросов Заимова и других обвиняемых ни к чему не привела — любое обвинение, хотя бы косвенно перебрасываемое на Заимова, становилось совершенно неубедительным.

Заимов держался спокойно.

На любой вопрос, каким бы обидным он ни был, он отвечал без тени раздражения, немногословно, с внутренней убежденностью и с той точностью, какая исключала всякую двусмысленность. У него было ощущение как в бою, когда знаешь, что каждое твое слово может стоить жизни людям и тебе самому. Он вел бой за собственную честь, за честь отца, за честь своих боевых товарищей, за всех, для кого любовь к родине была не изменчивой политикой, а самой их жизнью и единственной правдой, которой они присягнули раз и навсегда.

Прокурор затронул вопрос о враждебной позиции обвиняемых к внешней политике своего государства и об их стремлении дискредитировать эту политику в глазах мирового общественного мнения и, таким образом, унизить свое государство.

Адвокат Заимова сразу же опротестовал попытку прокурора внести в судебное разбирательство обвинение, которое в обвинительном заключении не предъявлено его подзащитному.

— Но все, что происходит в этом зале, подсказывает такое обвинение, — прервал его прокурор.

Заимов попросил слова.

— На суде ни мы, обвиняемые, ни наша защита поднятого прокурором вопроса не затрагивали, — сказал он. — Значит, следует полагать, что основания для своего вопроса господин прокурор почерпнул из того, что говорили здесь представители обвинения. Например, свидетель обвинения Цанков и сам господин прокурор. В свое время за кровавую политику, дискредитировавшую Болгарию в глазах всего мира, верховная власть страны вынуждена была вышвырнуть Цанкова из кресла премьера. Прилично ли господину прокурору теперь здесь, на суде, основывать какие бы то ни было политические выводы, опираясь на показания таких проклятых нашим народом лиц, как палач Цанков!

— Здесь судят не Цанкова, а Заимова с его компанией! — крикнул прокурор.

— Пользуюсь случаем обратиться к суду с просьбой, — спокойно ответил Заимов. — Когда будут судить Цанкова — а это неизбежно, — вызовите меня в качестве свидетеля обвинения. Мои обвинения прозвучат более убедительно и не поставят господина прокурора в такое неловкое положение.

Начался спор между судьей, прокурором и адвокатом, касающийся прав в судебном процессе обвинения, подсудимых и их защиты. Судья потребовал обе стороны придерживаться рамок процесса, в частности, не отвлекать стороны от обвинительного заключения, пригрозив в противном случае применить строгие меры, вплоть до удаления из зала суда.

Судья понимал, что поднятый прокурором вопрос может увести в опасные дебри государственной политики, но второпях выразился весьма нескладно — не собирался же он удалять из зала и прокурора?..

Суд удалился для вынесения приговора. Эта работа членов суда по переводу обвинительного заключения и всего, что было на процессе, на язык конкретных определений вины каждого обвиняемого и назначения наказания была похожа на труд мастеров, изготовляющих витражи из маленьких осколков разноцветного стекла. И если в отношении других обвиняемых у судей что-то получалось, в отношении Заимова они оказались в тупике. Как ни пытались они из осколочков обвинения создать рисунок приговора, ничего не получалось. Главный судья ни на минуту не забывал, что от него ждут во дворце, но ничего сделать не смог, и в приговоре Заимову было записано: «Оправдать за отсутствием улик».