Василий Ардаматский - Две дороги

Еще не было Сталинграда и все враги коммунизма, сделавшие ставку на Гитлера, верили, что он станет могильщиком государства коммунистов. Французский фашист Дорио писал: «Надо признать, мы были непростительно наивны, когда, уничтожая одного коммуниста, думали, что мы подрываем коммунизм. Гитлер и его могущественная Германия — вот кто взял на себя историческую, сколь тяжелую, столь и благородную миссию покончить с коммунизмом. Будучи вождем, мыслителем и полководцем, он понял, что начало и конец коммунизма находятся в Москве».

Именно под Москвой гитлеровская армия потерпела свое первое поражение. Но до конца было еще далеко. Так невообразимо далеко, что верить в него мог не всякий даже мечтавший о нем.

Кончался май 1942 года.

Начиналось второе лето войны. Более двухсот вражеских дивизий, более трех миллионов гитлеровцев рушили жизнь на нашей земле. После первых поражений под Москвой и в других местах гитлеровское командование перебросило на восток еще тридцать пять дивизий. Гитлер сказал, что этим летом Красная Армия будет уничтожена. Миллионы солдат по-немецки беспрекословно выполняли этот приказ своего фюрера. Каждый день, каждый час на всех девяти фронтах, спасая свою Отчизну, погибали наши воины. Потом, после войны, будет сделан страшный подсчет — двадцать миллионов человек! Двадцать миллионов советских людей пожертвовали своей жизнью, защищая светлую правду коммунизма!

А пока над окровавленной нашей землей занимался триста сорок второй день войны.

Столбы дыма над обоими берегами Северного Донца траурно чернили белесое предрассветное небо, закрывали розовые всполохи над горизонтом там, где солнце только-только собиралось взойти. Здесь вырывалась из окружения часть наших войск, участвовавших в наступлении на Харьков и попавших в беспощадное кольцо вражеских дивизий. А ближе к Харькову свой, может быть, последний рассвет встречали оставшиеся в кольце наши солдаты и командиры. Его уже не увидели генералы Ф. Я. Костенко, А. М. Городнянский, И. П. Подлас — они погибли рядом со своими солдатами.

Утро вставало над всеми фронтами. Только на севере, где начиналось полярное лето, солнце в грязных тучах днем и ночью низко летело над штормовым Баренцевым морем, и там, то ныряя в пропасти волн, то взлетая на их гребни, потеряв счет времени, вел смертный бой с тремя «юнкерсами» маленький боевой корабль-сторожевик. На его горящей палубе единственный оставшийся в живых матрос огневого расчета сжимал окаменевшими руками зенитный пулемет, и его колотило мерной дрожью раскаленного оружия.

Неистовый бой шел на земле, на море и в воздухе.

В эти майские дни наши войска после ожесточенных сражений оставили Крым. Только Севастополь еще вел героический бой. К 20 мая гитлеровцы стянули сюда свои находившиеся в Крыму войска и начали бешеный артиллерийский обстрел и бомбежку города. Ежедневно на город падало до шести тысяч бомб. Немцы привезли сюда сверхмощное орудие «дора» с тридцатиметровым стволом, его лафет составлял стальную громаду размером с трехэтажный дом. «Дора» швыряла в город огромные снаряды, которые дробили гранит. Но защитники горящего города продолжали бой. От дыма и пыли они не видели, как занимался 342-й день Великой Отечественной войны. Командующий вражескими войсками Манштейн потом напишет в своих воспоминаниях: «Противник предпринимал неоднократные попытки прорваться в ночное время на восток, надеясь соединиться с партизанами в горах Яйлы. Плотной массой, ведя отдельных солдат под руки, чтобы никто не мог остаться, бросались они на наши линии. Нередко впереди всех находились женщины и девушки-комсомолки, которые тоже с оружием в руках воодушевляли бойцов...»

В утро 342-го дня войны эти девчата еще были в городе, они перевязывали раненых, стирали госпитальное белье, подносили на передний край боеприпасы. Их последний подвиг, запавший даже в душу фашистского генерала, был еще впереди, но уже очень близко.

Это утро на своих лесных базах встречали вернувшиеся из ночных рейдов партизаны. Еще не остывшие после ночного боя, они в эти минуты не думали ни о весне, ни о шумевшем вокруг лесе, они вспоминали своих боевых товарищей, для которых этот бой стал последним.

В ночь под это утро недалеко от Гомеля, в глубоком тылу врага, спустились на парашютах советские разведчики Федор Кравченко и Александр Коробицын. Им предстояло выполнить важнейшее задание Родины. А их боевой товарищ в эти же утренние часы далеко, очень далеко от Гомельщины, в болгарской столице Софии, начинал свой последний бой.

В четыре часа утра болгарского генерала Владимира Заимова везли из тюрьмы в суд.

Окон в тюремной машине не было. Тусклая лампочка на потолке за густой проволочной сеткой моргала от тряски. Заимову вспомнились те секунды, когда он сделал три шага от тюремной двери до машины. Нежный весенний рассвет обдал его свежестью, прохладой, светлым небом. Но это длилось лишь мгновение — дверь машины захлопнулась, и все исчезло.

Постепенно глаза свыклись с сумраком, и он увидел обшарпанные стенки тюремной машины и сидевшего напротив охранника — молодого мордастого парня с пухлыми губами, отчеркнутыми сверху черными усиками. Он сидел, пододвинув ноги под скамейку, будто изготовился к прыжку, одна рука на расстегнутой и сдвинутой на живот кобуре с пистолетом, другой рукой он держался за лавку. Выпуклые, широко расставленные глаза охранника смотрели на него без всякого выражения. «Не похож на болгарина», — подумал Заимов.

Два месяца допросов и истязаний в тюрьме и в охранке — все палачи казались ему не болгарами. Но странно — у них были болгарские имена и говорили они по-болгарски без всякого акцента. Это казалось немыслимым — жестокость никогда не была в характере болгар. Храбрость — да. Но не жестокость.

Впрочем, допрашивали его не только болгары. Немцев он узнавал сразу — эти, что бы ни происходило, сохраняли деловое спокойствие, иногда даже улыбались. Однажды охранник хотел ударить его наотмашь, но он успел уклониться, и кулак охранника шмякнулся о стену. Немец, сидевший в стороне, снисходительно улыбнулся. О да, немцы и это делают лучше. Они все делают профессионально: и собирают машины, и истязают людей.

Немец был в штатском, хорошо отглаженном сером костюме. У него было тонкое интеллигентное лицо. Он равнодушно смотрел на происходящее, и, только когда охранник разбил себе руку, сделал знак прекратить, и сказал тихим голосом, будто размышляя вслух:

— Нет, все-таки это нелепая дикость, что какой-то мелкий функционер полиции избивает прославленного генерала. — Он говорил по-немецки, видимо зная, что охранник его не понимает. — Этому человеку поручили такую работу только потому, что его умственное развитие находится в эмбриональном состоянии и он просто не понимает происходящей здесь дикости. Но вы-то...