Николай Молчанов - Жан Жорес

Бриан молчал. Потом, выходя из «Юманите», он говорил одному своему другу:

— Я хотел действовать честно, предупредив Жореса о предложении Рувье. Что мешало ему дать согласие? Он говорит о единстве, но о единстве он говорил и тогда, когда согласился на участие Мильерана в кабинете Вальдека. И потом этого единства еще нет, хотя оно и неизбежно. Он ничем не рискует, помогая мне провести идеи, которые я всегда защищал на конгрессах. Ну а если произошел бы скандал, он свободно мог бы меня дезавуировать…

При всей своей сообразительности Бриан не мог понять Жореса. Для чего же тогда заниматься политикой, если не для карьеры?

— Нет, больше он мне никогда не сможет помешать. Сегодня я подчинился ему последний раз.

Жоресу приходилось туго не только с Брианом. Подобных ему «социалистов» было немало в его окружении. Они отчаянно сопротивлялись объединению, рисуя страшную картину неминуемой диктатуры гэдистов в новой партии. Жоресу передавали слова Гэда: «Мы ничего не теряем, мы более сильная партия, и нам будет принадлежать руководство в новой партии».

Тем более Жоресу надо было привести с собой в единую социалистическую партию как можно больше своих сторонников. Необходимо убедить всех в настоятельной необходимости, деле сообразности единства. Как-то гэдист Марсель Кашен упрекнул Жореса в медленности процесса объединения.

— Дайте мне время, чтобы повернуться, — ответил Жорес. Сам-то он уже повернулся. Но надо повернуть свою партию, оказавшуюся довольно неповоротливой. Жоресу пришлось выдержать ожесточенную схватку на последнем самостоятельном съезде своей партии в Руане. Вивиани и Бриан упорно выступали против единства с гэдистами.

С выражением отчаяния Бриан кричал;

— Вы бросаете нас как ковер под ноги наших противников!

А вскоре, в апреле 1905 года, на объединительном съезде в Париже в зале Глоб Социалистическая партия Франции и Французская социалистическая партия провозгласили свое слияние в единую партию. В объединительной хартии говорилось, что новая социалистическая партия является не партией реформ, а партией классовой борьбы и революции, партией коренной и непримиримой оппозиции по отношению к классу буржуазии и его государству. К новой партии отказались присоединиться Вивиани, Оганьер, Зеваэс, Лефевр и другие деятели, объявившие о создании группы независимых социалистов. Бриан еще около года числился в партии, поскольку ему надо было ради своей карьеры сохранять с ней связь. Ведь он еще не стал министром. Через год ушел и он. Но уход этих случайных в социализме людей только укрепил партию. Новая партия насчитывала 35 тысяч членов, имела 36 депутатов в палате, две ежедневные большие газеты, десяток еженедельников. Это была такая сила, о которой давно мечтал Жорес.

Но как же он понимал единство? Какое конкретное содержание он вкладывал в эту идею? Вот что он говорил.

— Я прекрасно знаю, что подписанный документ не дает полного удовлетворения всем нашим привычным убеждениям, что некоторые формулы в нем являются либо немного узкими, либо немного устарелыми. Я согласен, что если его применять узкопартийно, насильственно и сектантски, а вследствие этого и неточно, то он может иногда помешать необходимому развитию и жизненности социализма в демократии. Но как, однако, заключить между различными тенденциями объединительный договор, который отвечал бы исключительно предвзятым идеям одних или других? Существенным является то, чтобы это объединение было заключено и осуществляемо по чистой совести, между людьми, которые одинаково проданы социализму и не желают дать выродиться живой коммунистической мысли ни в чисто словесную, доктринерскую и бесплодную непримиримость, ни в простую разновидность демократического радикализма…

Итак, единство для Жореса предполагало синтез двух тенденций, лишенных их крайностей. Вряд ли это могло привести к созданию монолитной, не терпящей никаких идейных отклонений партии. Но такую партию просто невозможно было еще организовать в тогдашних условиях. Ведь французский социализм представлял собой традиционно пеструю коллекцию многочисленных социалистических тенденций, которые несли на себе печать французской индивидуалистической психологии и крайне разнородной социальной природы рабочего класса Франции. Достигнуто было максимально возможное и максимально реальное. И это случилось даже быстрее, чем рассчитывал Жорес. Помогла Россия…

Вечером 21 января Жорес сидит за своим рабочим столом в редакции «Юманите». Приносят все новые и новые телеграммы из Петербурга. Информация о русских делах очень интересует читателя, поэтому все сообщения посылаются в набор. Ни об одной стране мира уже давно не пишут так много французские газеты. Ведь Россия — жизненно необходимый союзник, а казаки помогут вернуть Эльзас-Лотарингию. Кроме того, России пришлось дать много денег, и масса мелких рантье заинтересована в русских делах. Еще не так давно Жорес, подобно темпераментным парижанкам, бросавшимся на шею русским матросам, которых привезли в столицу, произносил дифирамбы в честь спасительного русско-французского союза, и Россия казалась ему таинственной могучей патриархальной страной с послушным пародом, слепо преданным батюшке-царю, страшно далеким от французов своими обычаями, нравами, с непонятной жизнью. Русско-японская война внезапно ворвалась в эти иллюзорные представления. Встречи и беседы с русскими социалистами помогли Жоресу понять всю сложность и грандиозность проблем русского парода, и вот сейчас вся газетная страница заполнена сообщениями о революционном брожении в далекой северной стране. Жорес читает их на пробном оттиске газетной страницы, зачеркивает заголовок «События в России», заменяя его другим; «На пути к революции».

А в понедельник, 23 января, «Юманите» вышла с большим заголовком на первой полосе «Революция в Петербурге» и со статьей Жореса «Смерть царизма». Сообщение о Кровавом воскресенье потрясло Жореса, и он немедленно выразил свои чувства в газете:

«Между царем и его народом отныне река крови. Удар, который нанес царизм русским рабочим, смертельно поразил его самого.

Даже если народ Санкт-Петербурга не захватил Зимний дворец и не провозгласил там революционным путем свободу нации, даже если, притаившись в 20 километрах от столицы в своем дворце в Царском Селе, в окружении снегов, он укрылся на несколько дней от требований поднявшегося народа, все равно царизм приговорен».

27 января в палате депутатов с правительственной декларацией выступили новый премьер Рувье и его министр иностранных дел Делькассе. Этот «республиканец» начал оправдывать русского самодержца.