Галина Кузнецова-Чапчахова - Парижанин из Москвы

Иван Сергеевич заболел и проболел два месяца. Его почти каждый день навещал доктор Серов, милый Сергей Михеич, единственный, кто поставил Оле правильный диагноз — грудная жаба. И такому врачу, как не имеющему зарубежного диплома эмигранту, платили в клинике копейки. И дежурил он чаще других и всегда все праздники. Ох уж эта заграница!

А сон этот он долго обдумывал, но потом почему-то надолго забыл — решил, что, наверно, не понял сна.

Когда появились силы думать, он размышлял о Пушкине, о «Медном всаднике», о милосердии и сострадании — ключе русской литературы.

И снова о «Путях Небесных». Критика молчала. Написал только П. Пильский в «Сегодня»; молчало «Возрождение». «Последние новости» и подавно. Но он помнил доводы жены, которыми она убедила его писать этот роман: «Посмотри, какие у тебя планы, сколько людей разных сословий идут в твою книгу — инженеры, крестьяне, старцы, неверы, циники… Россия помещичья, уездная, народ у стен монастырей, свет и тьма нашей жизни, какие зимы, весны, лета, осени, дали дней, проблески судеб грядущих…»

А может, это уже не её, это его самого думы. Да-да, уловить Небо, заметить невидимое «вождение» нами Создателя…

Едва появились силы держать в руках ручку, И.С. поведал Ильину, человеку чёткой организованной мысли, о своей интуитивной, неупорядоченной манере писать единственно потому, что невозможно не писать и нет выдержки ждать, чтоб отложилось, приняло крепкую форму, да и отложится ли, он не знает. Просто он умеет только так и никак не иначе.

«Все мои книги явились вне обдумывания, а вскипали от неведомых мне опар, совсем для меня нежданно и непоследовательно. Часто я за минуту не знаю, что напишу, как и почему напишу так, как потом явится… из туманной дымки, из дрожи. Из вспышки между сердцем и… душой. Из сладостного какого-то волнения, до дрожи лихорадочной внутри. И уж после — сколько надо уминать, причёсывать, разбирать спутку…»

Что ответит Иван Александрович, не беспутны ли его «Пути»? Но если даже он назовёт его роман ошибкой, разве это остановит Ивана Сергеевича? Разве в самой глубине его добрый, умный друг не предпоследняя для раба Божия Ивана инстанция перед Ним? Но если Оля пришла к нему оттуд а, если вправду лучше бы ему умереть, чем жить дальше…

Приходится смириться: непостижим замысел Бога в отношении каждого из нас грешных, но лишь горячей молитвой, то есть трудом души, мы обретаем хотя бы на время надежду, что мы услышаны и нам отвечено.

Он уж давно проверил и убедился: надо просто встать перед иконой, затеплить лампаду, произносить древние слова предков, обращённые к Богу: «…яко щедр, очисти благоутробною твоею милостию». И приходит ясность и бодрость духа. И тогда — «Утренюет бо дух…»

Да-да, утреневать, молиться по утрам, обновляться, как весь мир после ночных кошмаров возрождается под лучами восходящего утра. Вот она, высота, выразительность Слова, данного нам Богом Слова.

А Олин сон — что ж, деться некуда — надо жить. И молиться. И трудиться. И надеяться. Сейчас бы услышать звон колоколенки, помолиться — наступает новый день, но за окном только дом напротив, и окно в окно что-то шьёт горбунья, а у неё за спиной висит на стене литография — Божья Матерь.

Ну вот, кажется, он выздоравливает: надо приниматься «за дело, за старинное дело своё». И пора поставить в известность дорогого друга философа Ивана Александровича Ильина о новостях в письмах новой своей корреспондентки. А сон о монахинях он забыл очень надолго.

Трудно было не забыть — Ольга начала упрекать его в бездействии.

«Оля, голубочка, не думай, что я удовлетворён «оригинальностью наших отношений»! Каждый день разлуки с тобой — для меня ужас, утрата заветной надежды… — ты знаешь. Быть с тобой, слиться не только душой — чувством, а всем в нас… дать жизнь… Думать страшно, что мы не встретимся!»

В залог их любви он посылает Ольге Александровне пудреницу покойной жены, принятую с благодарностью.

Однако там новый неожиданный поворот: «Я обязана совершенно вне тебя «перед Небом и перед собой» всё «выяснить»». И это в письме об анализах, врачах. Лечись, пожалуйста, но как понимать — вне тебя?!

«Сумасбродка безумная, что Вы со мной делаете?! Сколько в Вас молодой отваги, нетерпения. Я не знал, что так ещё может быть. Да, конечно, нам надо встретиться…»

Гораздо позже он найдёт её беспокойству окончательные определения: «срывы», «провалы». Но до этого ещё далеко.

Арнольд мирился с особенностями своей жены. Пусть уединяется, пусть читает и плачет над русскими книгами, что ей присылает из Парижа их знаменитый писатель. Пусть сама пишет — было бы странно, если бы такая выдающаяся женщина, как «Олга», только тем и занималась, что отдавала визиты и принимала гостей, подобно его сестре Бетти, которая, едва выпроводив приятельниц, принимается за пересуды и сплетни. И ещё: пусть не досадует, что её все дёргают, не дают сосредоточиться. Разве её заставляют?

Пусть только не болеет. О, эти загадочные женские недомогания его нервируют почти так же, как нахальство и лень работников на ферме.

Самое лучшее оказалось предоставить ей возможность самой или с мамой решать выбор докторов и лекарств. Олга считает, что ему следовало родиться для научной кабинетной работы, но кто-то же должен думать о прозе жизни — хлебе насущном.

И вообще, как-то всё неясно. Отец слышал в верхах, что авантюрист Гитлер проглотил Европу временно, главная его цель — Россия.

Только успеть бы собрать урожай — виды самые обнадёживающие. Вот сейчас проверит, не пора ли косить ячмень, заодно заедет на почту.

Подтянул подпругу, погладил коня по шее.

— Сейчас Олга вынесет письмо, отправим нашему знаменитому русскому другу.

Вышла Ольга, кутаясь в платок:

— Ар, постарайся управиться до темноты, я буду волноваться, как всегда, когда ты задерживаешься. Будь осторожен, не забывай, у нас военное положение. Ну вот…

Она, словно боясь, что муж выронит по дороге, сама вложила конверт в дорожную сумку, проверила застёжки, поправила ему ремень через плечо — пусть все видят, у них хорошие отношения. Пусть и мама не беспокоится, не поглядывает на неё тайком. Никак не решит, счастлива ли её дочь. И удивляется, как это её строптивая с другими дочь ладит с мужем и во все его дела вникает с неподдельным интересом.

Счастье, конечно, теперь понимают иначе. Вот её молодая мать согласно своему времени не разрешала в неё влюбляться, ухаживать за ней молодым людям понапрасну. Это безнравственно, объяснила она когда-то дочери. «А вот встретила твоего отца, тогда другое дело». И до сих пор помнит своё подвенечное платье, лайковые белые перчатки до локтя, икону, которой благословили их родители. И потом десять лет вдовства, борьбы за жизнь детей…