Валерий Меницкий - Моя небесная жизнь: Воспоминания летчика-испытателя

Мы всё время переспрашивали:

— А почему всё-таки медведя с ветками? И бывают разве медведи с ветками?

Старшина ответа нам не дал. Зато впоследствии мы сами поняли, что он имел в виду под «медведем с ветками». Дело в том, что раньше детские игрушки были набиты опилками. А большие чучела, такие, как медведи, набивались ещё и сухими ветками. И когда хотели показать, что человек большой и мощный, говорили: «Медведя с ветками съест». Я не задумывался над логикой этой шутки, но когда она звучала в устах старшины, всегда вызывала у нас улыбку.

И вот Калашников начал, по-моему, курить чай и своего всё-таки добился. Врачи нашли у него отклонения в работе сердца и нелады с давлением. Я представляю, сколько он, бедняга, искурил этого чая, чтобы ввергнуть своё здоровье в такое состояние, что врачи отказали ему в прохождении лётной комиссии.

А у нас дальше по плану были парашютные прыжки.

Парашютные прыжки были необходимым и неотвратимым этапом в нашей курсантской жизни. Все их почему-то боялись. Я же, в силу своего характера, думал: «Ну чего там бояться?» Подняли тебя в воздух — прыг — и ты полетел вниз. Как всегда, это была смелость без знания существа вопроса. Ведь я ещё понятия не имел, что такое — летать, и, как уже писал, ни разу не летал даже на пассажирском самолёте. Поэтому в моём представлении всё выглядело достаточно просто: самолёт поднимает тебя на высоту полторы тысячи метров, затем открываются створки, все подходят по очереди к двери и выпрыгивают. Чего бояться-то?! И я, без преувеличения, не испытывал никакого чувства страха.

Прыжки проводил с нами подполковник Савкин, сделавший на то время больше всех прыжков в мире — 6000. Мы смотрели на него точно на живую реликвию. После теоретической подготовки настал день, когда он выстроил нас — 9 человек — перед самолётом, рассчитал по номерам и рассказал, как мы будем выпрыгивать и что при этом нужно делать. Затем повторил сказанное ещё раз. Мы зашли в самолёт и зацепили крючками наши фалы за трос системы принудительного раскрытия парашюта.

Запустили двигатели. Мы сидели молча. Никто не хотел признаться, что трусит. А скорее всего, вместо страха большинство из нас просто испытывали сильное возбуждение от ожидания неизведанного. И это возбуждение выплёскивалось в неестественно громкие разговоры и неуклюжие шутки. Савкин слушал всё это молча: ему было знакомо наше состояние и подобное он слышал и видел не впервой.

Я сидел с самого края, рядом с дверью, поскольку зашёл в самолёт последним, девятым номером. Не успели мы привыкнуть к обстановке, как раздался резкий, неприятный для слуха звук — и загорелась красная лампа. Помните, как в фильме «Подвиг разведчика»: раздаётся звонок, все сразу же встают и по очереди подходят к двери. У нас же картина получилась совершенно иная. Савкин, вместо того чтобы нас поднять, подошёл к двери и сел, свесив ноги вниз. Такого поворота мы не ожидали и пришли в полное недоумение. Я сидел рядом и думал: зачем он так сел? Может, и нам придётся повторять этот манёвр? Это было совсем не то, чему он нас учил. Но ещё больше я смутился, когда посмотрел мимо инструктора вниз — в отверстие люка. Я не увидел там того места, куда мы должны были приземлиться, — креста, выложенного в центре аэродрома.

Прямо подо мною виднелась деревня, а рядом с ней совсем маленькая лужайка с крошечными самолётиками на ней, небольшие постройки и еле заметные кибиточки. Это были наши палатки, а зелёная лужайка — лётное поле нашего аэродрома. И я не мог понять толком, как же мы можем приземлиться на это небольшое зелёное пятнышко. Я впервые посмотрел на наш мир сверху.

Мои философские размышления прервал Савкин. Он поднялся, подошёл ко мне и спокойно сказал:

Ну, вот теперь — пора!

Когда он сказал это «пора», меня охватило чувство не то чтобы страха — я был готов прыгать, но вместе со всеми. И я не понимал, почему я должен быть первым. Оказывается, я пропустил мимо ушей многое из того, что говорил инструктор на земле. Существовал определённый порядок захода в самолёт — по весу. Вес у меня был самый большой в группе, поэтому я заходил в самолёт последним, а покидать его, соответственно, должен был первым. Таковы законы парашютизма. Я этого не знал и начал доказывать Савкину, что раз я зашёл последним, то… На что он уже довольно резко ответил:

— Парень! Давай прыгай быстрее!

Это было естественно, поскольку самолёт с каждой секундой удалялся от места точного приземления, которое, конечно, безошибочно рассчитал Савкин.

После недолгих уговоров я подошёл к раскрытой двери и со словами: «Ну что ж, как прикажете!» — посмотрел вниз. И тут мне стало не по себе, тем более под внимательными взглядами остальных. Савкин между тем уже замахнулся рукой, чтобы вытолкнуть меня из самолёта, но я не стал ждать и, сказав ему: «Только сам!» — не грудью, а спиной шагнул на «амбразуру». Моё отделение от самолёта в свободное пространство произошло. Дальнейшие свои ощущения я вспоминаю смутно. Помню только резкий рывок и сразу же за ним — боль в левом глазу. Оказалось, что когда я неправильно, спиной, выходил из самолёта, меня несколько раз развернуло в воздухе, и одна из строп раскрывающегося парашюта ударила меня по голове. Удар пришёлся по глазу. Слава богу, всё обошлось, но глаз у меня ещё недели две после этого был припухшим.

Не успел я подумать об этой боли, как парашют раскрылся и я завис в воздухе. Мне показалось, что я вообще никуда не спускаюсь. Вижу, мимо пролетает Толя Захаров, мы успели даже переговорить с ним. Я ему крикнул: Ты куда?

А он мне в ответ:

— А ты куда?

Каким образом мы встретились в воздухе, я тогда ещё не понимал, хотя нам и дали самые начальные азы парашютизма. Например, когда парашютист идёт по ветру — это называется «большим шагом», а когда против ветра — «малым». Так вот, Толя Захаров шёл на «малом шаге», а я двигался ему навстречу — на «большом». Или наоборот. Не помню…

После раскрытия купола надо было спустить небольшие чехлы, чтобы управлять стропами в полёте, что особенно важно перед приземлением. Я кое-как проделал эту процедуру. Внизу в мегафоны кричали, как надо управлять парашютом, чтобы приземлиться в заданном районе. Точным считалось приземление в радиусе 50 метров от креста, и тогда выставлялась отличная оценка.

Но меня в тот момент занимала только одна мысль: почему я не спускаюсь, а вишу в воздухе неподвижно? На самом деле парашют опускал моё грешное тело вниз со скоростью 3-5 метров в секунду. Поэтому я и не замечал своего приближения к земле. Меня уже одолевала мысль, а сумею ли я вообще на неё опуститься, и вдруг вспомнил о другом — о том, что надо принять изготовку для правильного приземления. Но было уже поздно. Не успел я поставить ноги вместе, как налетела земля. Кувырок, затем лёгкий удар… Я перевернулся, вскочил на ноги и подпрыгнул от радости, что наконец-то оказался на земле.