Уильям Таубман - Хрущев

В отличие от Сталина, уверял Хрущев, он принимал американскую помощь во время войны искренне и без задних мыслей. В 1948 году, блокировав Берлин, Сталин «сделал это без учета наших реальных возможностей. Плохо продумал проблему» 25. Корейскую войну Хрущев поддерживал: «Никакой коммунист не стал бы удерживать Ким Ир Сена… Это противоречило бы коммунистическому мировоззрению». Когда северные корейцы «освободили» Сеул, «все радовались и желали Ким Ир Сену дальнейших достижений». Хрущев сожалел лишь о том, что Сталин не оказывал Ким Ир Сену достаточной поддержки, а когда в войну вступили американцы, и вовсе решил его бросить. Однако в этом, как оказалось позднее, прав был Сталин, готовый признавать и исправлять свои ошибки, а не Хрущев 26. Этот эпизод повторяет еще один, относящийся к июню 1945-го, когда СССР готовился вступить в войну с Японией. Следовало ли Советской Армии вторгнуться на Хоккайдо — на что, по утверждению Жукова, потребовалось бы четыре армии? Молотов предупреждал, что западные союзники Москвы расценят это как грубое нарушение ялтинских соглашений. Жуков назвал это авантюрой. Единственным сторонником этой идеи в Политбюро остался Хрущев. Но Сталин ему не внял 27.

Хрущев больше всех беспокоился об опасности войны. Американцы превосходили СССР в военно-воздушных силах и ядерном вооружении. «Америка обложила нас авиационными базами. Они располагались в Турции, я уж не говорю о Франции, Германии, Испании, Италии и Северной Африке… От Норвегии до Турции нашу страну окружали военные базы». Он приветствовал усилия Сталина по развитию ядерного оружия, однако позднее заверял, что «Сталин дрожал, был напуган» при мысли о нападении США, «до трусости боялся войны с Америкой». Добившись власти, Хрущев твердо решил не только не показывать собственного страха, но и нагнать страху на своих западных противников. В результате мир едва не погрузился в пропасть ядерной войны 28.

Берия и Маленков первыми постарались загладить просчеты Сталина во внешней политике: Берия попытался уладить дело с Восточной Германией, Маленков принял в отношениях с Западом более мягкий тон 29. Даже Молотов, который, по словам его бывшего помощника, «отвечал, как заведенный граммофон, буквальным повторением одной и той же изначально произнесенной им формулы» 30, по словам американского посла Чарльза Болена, «немного смягчился». Болен и его босс Джон Фостер Даллес уважали дипломатический талант Молотова. Британский посол сэр Уильям Хейтер находил его «немного смешным — с его заиканием и пенсне», однако «производящим впечатление»; когда в 1956 году он был снят с поста министра иностранных дел, «большинство послов в Москве жалели о его отставке; с ним мы чувствовали, что имеем дело с реальной силой». В отношениях с Западом Молотов следовал правилу: «Ни столкновений, ни серьезных уступок» и по большей части не проявлял никакой инициативы 31.

После ухода Берии и оттеснения Маленкова внешней политикой СССР руководил Молотов. Типичным для него было поведение на конференции министров иностранных дел четырех держав в январе-феврале 1954 года в Берлине. Обсуждались все важные проблемы, однако ни одна сторона не сдвинулась ни на дюйм. Согласно американскому делегату С. Д. Джексону, Молотов заметно «выделялся» среди других, его чувство юмора «развлекало нас даже в переводе» — в то время как его помощник Андрей Громыко производил впечатление слабого человека, выглядел как доходяга 32. Серьезных сдвигов конференция не принесла. Даллес с каменным лицом заверил Молотова, что объединенная прозападная Германия не будет угрожать безопасности СССР. Молотов в ответ предложил Западу отказаться от создания организации по безопасности в Европе и НАТО.

Отличительные черты всех троих соперников сочетались в Хрущеве с недостатками, присущими только ему самому. Он был смел, как Берия, однако в идеологических границах, которым Берия не подчинялся; боялся войны, как Маленков, но, в отличие от Маленкова, был склонен блефовать и пускать пыль в глаза; как Молотов, он искренне верил в социалистические догматы, однако, в отличие от флегматичного и дисциплинированного Молотова, не умел сдерживать свои порывы 33. В 1953-м Хрущев мало интересовался внешней политикой: все его внимание было сосредоточено на внутренних делах и проблемах соцлагеря. По рассказу Георгия Корниенко, работавшего в бюро информации Министерства иностранных дел и составлявшего для руководства страны отчеты о разведдонесениях, члены Президиума возвращали его отчеты с пометками на полях. «Легко было понять, кто читал внимательно, а кто нет, — рассказывает Корниенко. — Экземпляры Хрущева возвращались без всяких пометок, как будто он их и не открывал. Внешней политикой он начал заниматься только в 1954-м. Помню, весной 1954 года, когда мы собирались на конференцию по вопросам Кореи и Индокитая, Хрущев несколько раз говорил о том, чего мы там хотим добиться» 34.

В это время Хрущев начал активно встречаться с западными дипломатами — и на большинство из них особого впечатления не производил. Маршалл Мак-Даффи, впервые встречавшийся с ним после войны, в октябре 1953-го нашел, что внешне Хрущев не изменился — «та же плотная фигура, оживленное круглое лицо, неизменная улыбка» — однако начал лучше одеваться: теперь на нем был синий саржевый костюм, белоснежная рубашка и запонки с красными камнями. О влиятельности Хрущева свидетельствовал и большой кремлевский кабинет с дубовыми панелями, двумя картами и портретом молодого Сталина. Он вел себя «спокойно и вполне разумно», однако во время переговоров «нервно вертел в руках карандаш, словно неловко себя чувствовал на этом мероприятии», а также «проявил удивительно догматический взгляд на страны Запада — создалось впечатление, что он охотно поглощает пропаганду, в создании которой сам же участвует» 35.

Британцы, общавшиеся с Хрущевым в 1954-м, отзывались о нем еще менее лестно — возможно, потому, что ему явно недоставало столь ценимых в Англии аристократических манер. В августе Москву по дороге в Китай посетила делегация от партии лейбористов во главе с Климентом Эттли и Анейрином Бивеном. Премьер Маленков пригласил их отужинать у себя на даче, а на следующий дензь состоялся ужин в английском посольстве, куда вместе с Маленковым, Молотовым, Микояном и другими явился и руководитель партии — Хрущев. Маленков «несомненно обладал самым острым умом во всей компании»: он говорил «не более, чем хотел сказать», за столом «был удивительно приятным соседом», почти не притрагивался к выпивке; говорил он «приятным музыкальным голосом на хорошем, литературном русском языке» и даже вполголоса порекомендовал переводчику из английского посольства Сесилу Пэрротту почитать Леонида Андреева, которого в то время клеймили как декадента. Хрущев, по контрасту с ним, поразил посла Хейтера: «невоспитанный, нахальный, болтливый, несдержанный и, что хуже всего, совершенно невежественный в вопросах внешней политики». Говорил он «короткими фразами, на повышенных тонах и очень убежденно… Добродушно улыбаясь», часто «затруднялся в выборе слов» и «говорил не то, что хотел сказать» — переводчику Олегу Трояновскому приходилось исправлять его ошибки. Он «никак не мог понять мысль Бивена», и Маленкову пришлось объяснить ему, что хочет сказать англичанин, «односложными словами». Он постоянно «перебивал» остальных и не столько слушал, сколько говорил сам. «Энергичный и целеустремленный, но недалекого ума, — подытожил свои впечатления Хейтер, — словно молодой бычок: стоит указать ему направление — и он все снесет на своем пути». Британская делегация считала первым лицом в стране Маленкова и потому почти не обращала внимания на Хрущева.