Уильям Таубман - Хрущев

20 июня в Бухаресте должен был открыться съезд Румынской коммунистической партии. 18-го Хрущев вдруг объявил, что намерен присутствовать на съезде. Его примеру последовали все лидеры «братских» компартий, кроме — красноречивый жест — Мао и его нового союзника албанца Энвера Ходжи. Явившись на съезд, Хрущев поразил делегатов пламенным антикитайским выступлением.

В официальной речи Хрущев утверждал, что, несмотря на парижскую неудачу, стремится к мирному сосуществованию. Тем временем советская делегация распространила восьмидесятистраничное «Информационное послание», в котором жестко критиковалась внешнеполитическая позиция Китая. Пэн Чжэнь, глава китайской делегации, заявил, что считает это послание крайне оскорбительным; в то же время он сам пустил в оборот советское послание ЦК КПК, не подлежащее огласке. По словам одного западного корреспондента, видевшего это частное письмо, оно «источало желчь, охватывало широкий круг вопросов и состояло из слабо связанных между собой тематических отрывков, чем весьма напоминало речи самого Хрущева» 106.

Возможно, Хрущев надеялся поразить китайцев, однако тот факт, что они сделали достоянием гласности частное письмо, поразил его самого. На заключительном заседании съезда он отшвырнул заготовленную речь и разразился яростной филиппикой. Согласно одному из отчетов, он критиковал лично Мао за то, что тот «не считается ни с чьими интересами, кроме своих собственных, и выдумывает теории, оторванные от реалий современного мира». По другим сообщениям, он называл Мао «Буддой, который сидит и высасывает теории из пальца», а также «старой калошей» 107.

Пламенное выступление Хрущева, весьма напоминающее парижскую пресс-конференцию, вызвало резкий ответ Пэна, насмешливо заявившего, что во внешней политике Хрущева кидает то в жар, то в холод. Возмущенный Хрущев «отомстил» — на следующий же день отозвал из Китая всех советских советников. По заявлению Пекина, Москва отозвала 1390 экспертов, разорвала 343 контракта, подвесила 257 научно-технических проектов — и все это «за какой-то месяц» 108. Помимо экономического урона (в 1961 году объем советско-китайской торговли уменьшился более чем наполовину, а в 1962-м советский экспорт в Китай составлял лишь четверть от объема 1959 года 109), необдуманный ход Хрущева лишил Москву бесценных разведданных, получаемых от советских экспертов.

Советский посол в Китае Степан Червоненко был «изумлен» этой новостью и попытался предпринять некоторые шаги, чтобы предотвратить отзыв экспертов. «Мы отправили телеграмму в Москву. Писали, что это нарушение международных конвенций. Если мы решили прекратить помощь Китаю, то надо хотя бы дать советникам доработать до окончания контрактов. Мы надеялись, что тем временем все как-нибудь уладится» 110. Ошибку Москвы Червоненко приписывал импульсивности Хрущева. По-видимому, так же отнесся к этому решению и Брежнев, бывший помощник которого Александров-Агентов относит начало раскола между Хрущевым и его протеже к серии «импульсивных внешнеполитических решений, нанесших ущерб нашей собственной стране. Достаточно вспомнить неожиданный отзыв из Китая наших не только военных, но и экономических советников — и это несмотря на существующие соглашения и контракты» 111.

Бывший работник ЦК Лев Делюсин рассказывает, как было принято это решение. Он слышал, что начальство подумывает об отзыве экспертов, и полагал, что убедил Юрия Андропова, ответственного за отношения с братскими компартиями, в серьезной ошибочности такого шага. Андропов поручил Делюсину подготовить об этом служебную записку. Однако, рассказывает Делюсин, не успел он сесть за работу, как «мы получили из секретариата Хрущева звонок о том, что он уже подписал указ об отзыве. Думаю, это была одна из серьезнейших ошибок Хрущева. Разумеется, это привело к дальнейшему ухудшению отношений. Неужели он полагал, что от этого что-то изменится к лучшему?» 112.

В сущности, Москва и Пекин все же сделали шаг к перемирию до ноября 1960 года, когда в Москве, на Совещании коммунистических и рабочих партий, куда съехались со всего мира представители восьмидесяти одной компартии, после резкого обмена репликами была подготовлена и подписана обеими сторонами компромиссная декларация 113. Однако, по замечанию переводчика Мао Ян Минфу, «это было лишь временное перемирие. В сущности, события уже вышли из-под контроля» 114.

После Парижа Хрущев заявлял, что для возобновления переговоров на высшем уровне должно пройти шесть — восемь месяцев. Его предположение, что наследник Эйзенхауэра немедленно после выборов (в ноябре) или инаугурации (в январе) согласится вести с ним переговоры, было, конечно, чересчур оптимистично. А тем временем в начале июня Хрущев начал обдумывать возможность посетить Генеральную ассамблею ООН. К середине июля он твердо решил ехать, а 10 августа об этом было сделано официальное заявление. Декларируемой целью Хрущева была поддержка излюбленных им тем — разоружения и деколонизации. Но были, по свидетельству его сына, и более личные мотивы: «взять реванш за происшедшее в Париже» — заставить западных лидеров против их воли оказаться с ним за столом переговоров, разоблачить перед целым светом Соединенные Штаты и их президента, предложить перенести штаб-квартиру ООН. По Трояновскому, Хрущев больше всего мечтал «появиться непрошеным гостем при дворе „князя тьмы“, каким он стал представлять себе Эйзенхауэра, и тем самым унизить его» 115.

Осторожный Громыко предупреждал, что другие главы государств останутся дома и компанию Хрущеву в Нью-Йорке будут составлять только лидеры коммунистических стран-союзниц. Поэтому, когда другие лидеры последовали его примеру, Хрущев, по воспоминаниям сына, «ликовал», а когда американцы объявили, что членам советской делегации не будет разрешено покидать Манхэттен без позволения принимающей стороны, он «так и рвался в бой» 116.

Хрущев решил отправиться в Нью-Йорк по морю. Он мечтал появиться в Америке, как первые поселенцы, о которых он читал в юности, а кроме того, хотел избежать остановок для дозаправки (поскольку Ту-114, на котором он летал в США, находился в ремонте). Однако радостное предвкушение поездки чередовалось с минутами подавленности: по словам Сергея Хрущева, «отец начал все чаще заговаривать о смерти». Вслух он беспокоился о том, что «страны НАТО предпримут какие-либо диверсионные акции против нашего корабля» 117, однако в глубине души, возможно, боялся и того, что его поездка станет лишь слабой заменой того дипломатического триумфа, от которого он отказался в Париже.

Вечером 9 сентября, в сопровождении руководителей Венгрии, Румынии, Болгарии, а также Украины и Белоруссии (на включении которых в ООН как независимых государств настоял в 1945 году Сталин), Хрущев отплыл с военно-морской базы в Балтийске близ Калининграда. Его корабль, изготовленный в 1940 году по немецкому заказу на верфях Амстердама, первоначально назывался «Балтика»; после войны он был получен СССР в качестве репарации и переименован в «Вячеслава Молотова», но после разоблачения «антипартийной» группы вновь получил свое исконное имя 118. В воспоминаниях Хрущева о его первом и единственном путешествии через океан возбуждение мешается с тревогой: тревога — от размышлений о том, как примут его американцы, возбуждение — от удовольствия сочетать полезное (чтение документов и консультации с восточноевропейскими лидерами) с приятным (нескончаемые шутки над теми, кто, в отличие от самого Хрущева, страдал морской болезнью), а также от «особого чувства», связанного с тем, что «воды там видимо-невидимо» 119.