Владимир Глейзер - Hohmo sapiens. Записки пьющего провинциала

— Патруль, на выезд! — и бросил трубку.

Победить воинскую дисциплину невозможно! Через полчаса с автоматами наперевес патруль прибыл к «поцифисту» (буквальный перевод этого слова на русский с родного для замвоенкома языка — «похуист»), и я был с почетным караулом доставлен к реальному замрайвоенкому капитану Альтшулеру! Как ни странно, но мои неинтернациональные объяснения происшедшего вызвали здоровый смех моложавого капитана и были им сочувственно приняты. Однако он заметил, что помочь мне не может, но дает неделю для решающего вопрос выхода на самого военкома.

Выход у меня был единственный: исповедаться отцу Федору! Он тотчас согласился помочь, так как с полковником Жуком, военкомом, оне в одним полке служили. Падре набрал номер и заорал в телефон:

— Жук, ибиеёмать, ты что же моих парней душишь, ибиеёмать, блядь!

— Здравия желаю, товарищ генерал! — подобострастно раздалось в трубке.

— Какой я тебе, ибиеёмать, генерал? Я Захарченко Федор!

— Федя, ибитвоюмать, как ты меня напугал, — смягчил голос военком, — а я-то подумал, что это меня облвоенком чешет!

Моя проблема была решена через минуту.

Известна формула, по которой ничто так не спаивает коллектив, как коллективный выезд на природу. На свое пятидесятипятилетие (каков старик, а?) отец Федор пригласил всю кафедру к себе на дачу. Поехали по разным причинам не все, хотя проблемы транспорта на кафедре не существовало — у еврейских каннибалов были собственные автомобили. У Ревзина «москвич-401» — эмка, а у Каца — горбатый «запорожец-ЗМ» — зямка. Набив эти колымаги питьем и сотрудниками кафедры, мы прибыли с ночевкой на полковничью дачу. С ночевкой потому, что предусмотрительным драйверам надо было проспаться после намеченных обильных возлияний. Что и было проделано в саду у дяди Феди.

Беззаборно напротив Захарченковой дачи расположилась дача его бывшего начальника по военной кафедре полковника Владимира Никитовича Запорожченко, который, в отличие от нашего полковника, хохлом не был, а как чистопородный казак их и вовсе не любил. Отношения у соседей были если не сложные, то неравноценные — и отец Федор фрунтовал даже перед бывшим начальством!

Так вот, выходим мы с хозяином из дачи рано поутру поссать (по-военному — оправиться) с похмелья, только начали, а Гаврилыч как заорет:

— Ибиеёмать! — и дрожащим пальцем мне указывает на крыльцо соседской дачи. А там то ли собака огромная, то ли кто-то из коллег насрал такую кучу, что крыльцо прогнулось!

— По машинам! — скомандовал огорченно бывший командир мотополка. — Засранцы, ибиеёмать, под трибунал меня подвести захотели!

И начал выкидывать за шкирку из дачи полупьяных гостей, которые ни сном, ни духом не могли понять такого трагического исхода из вполне рядовой попойки. Испуг бывшего военного завуча сошел почти на нет только назавтра.

— Понимаешь, Володька, ибиеёмать, не первый раз Никитычу на крыльцо срут, и он все разы, ибиеёмать, меня подозревает. Надоело мне, старику, чужое говно чистить!

Включая столетнего кряжистого Дуба — дядю Федю, практически все кафедральные герои моего рассказа уже там, где из спиртного — только нектар, а на закуску — одна амброзия.

Но оставшиеся в живых обитатели этнического зверинца имени профессора Альтшулера ничем от безвременно ушедших не отличались.

С младых лет лишившись отчего дома драконовым решением народного суда по гражданскому иску «Советская власть против студента Глейзера» и привыкнув за три года веселого бродяжничества к ночевкам у друзей, знакомых и незнакомых, я мог бы и не жениться в двадцать один год. Однако два обстоятельства подвигли меня на столь обдуманный поступок. Во-первых, моя невеста Светлана, ей-Богу, была красавицей, а во-вторых, оказалась перед окончанием физфака насильственно подвергнутой государственному распределению в какую-то дыру и плакала горькими слезами. Бороться с государством рабочих и крестьян в одиночку никогда не было смыслом моей интеллигентной жизни. А обвести его вокруг пальца было как раз высшим смыслом. Тем более что противник из соображений элементарной лени и классового простодушия легко клевал на любую вульгарную наживку.

В декабре мы отыграли свадьбу, а в новогодние праздники я уже строил планы на приобретение квартиры. Мой старший товарищ, экс-физик и музыкант Феликс Ароне, был самым богатым среди своих друзей не по наличию благоприобретательного коммерческого ума, а за счет врожденного абсолютного слуха. Он аранжировал хоть для цыганского хора, хоть для симфонического оркестра по пять копеек такт любое музыкальное произведение, услышанное не только с пластинки или по радио, но даже по телефону, только бы «такта» было больше.

И вот этот Сальери предложил молодому другу за взятку вступить в жилищно-строительный кооператив. Председатель ЖСК ветеранов труда «Север» комсомолец Изька Измайлов был его соседом и сбивал преступную группу денежных товарищей для получения полутора тысяч рублей, которые кому-то был давно и безнадежно должен. Феликс сколотил мерзкую шайку взяткодателей в количестве пяти человек по триста рублей в составе старшего брата-биолога, трех близких друзей-физиков и одного уже знаменитого хирурга, исключая таким образом себя из числа преступников. Вся компания — довольно ровного национального состава, даже один немец, Шульмейстер, в профессорско-преподавательском однообразии косил под еврея.

Обещание вселиться через год Изька не сдержал — новоселье затянулось на шесть лет, но все, что ни делается бесплатно, — к лучшему. Сразу скажу, что денег ни у меня с красавицей женой — сторублевых инженеров, ни у наших родителей, как сейчас говорят — бюджетников, никогда не водилось. Хотя сам я в деньгах не нуждался, поигрывая в карты с гандикапом. Но строгих нравов жена этот доход презирала как явно криминальный, да и уходили эти копейки сквозь пальцы со скоростью прихода.

Не лишенный остатков совести маклер Ароне, ободравший на сумму личного вклада юных ветеранов труда, чувствовал себя неловко и подыскивал мне, официально стоящему на пороге нищеты, легальный калым, исходя из моих пока не видимых миру способностей.

— Вовка! Что ты тратишь себя на кавээны и капустники? Жаждешь славы? А бабки ждут тебя в Театре драмы имени основоположника всего Карла Маркса. Главреж, траченный завистливой столичной молью московский диссидент Аронов, ставит детскую сказку «Белоснежка и семь гномов». Я подписался на музыку, к ней нужен поэт-песенник. Тридцать-сорок рублей песенка, тридцать-сорок песен — вот и получится половина взноса за квартиру! Я Аронову уже сказал, что ты местный Ганс Христианович Андерсен и Василий Лейбедев-Хохмач.