Владимир Глейзер - Hohmo sapiens. Записки пьющего провинциала

Рекламная пауза: ни Первая Советская с мрачными проплесневелыми казематами, ни девятая горбольница с прекрасными гейшами, ни даже сауны г. Саратова с интимным массажем ни в какое сравнение со столичным платным медицинским обслуживанием не шли. За баксы в столице были готовы пересадить все твои органы в новую кожу, сменив пол, национальность и художественный вкус!

Несколько лет назад, в туманно-альбионный декабрьский день (на улице плюс девять, в доме вовсю шпарит отопление) мы сидели на кухне питерской квартиры и квасили с хозяином — другом с пятидесятилетним стажем, бородатым и смешливым художником Сенечкой Белым. Жена художника Заяц беззлобно заливала постным маслом очередную порцию овощного салата. Зимняя жара уже раздела обоих пьянчуг до пояса, и в ожидании закуски мы любовались потными и немолодыми телами друг друга. Похабных, в хорошем смысле этого слова, чувств они не вызывали.

— Вовка, — задумчиво произнес ваятель, тыча перстом в мой некогда могучий торс, — тебя что, земляки-чапаевцы порубали?

Я аккуратно, чтобы напарника не начало тошнить вареной картошкой с помидорами, описал происхождение каждого из многочисленных шрамов, избороздивших натурщика. Бутылки на анамнез хватило.

Но тут совершенно случайно в дом ввалился Питер, сын художника и сам художник, только не местный, а лондонский. Английский верзила, сияя свежим питерским фонарем под глазом, забежал к фазер-мазер попрощаться после ночной попойки перед творческим путешествием из Лондона через Петербург в Москву и Тбилиси.

— Петя, — умиленный богемным видом веселого чилда, спросил фазер. — Ты узнаешь дядю Вову?

— Ноу, — на чистом языке своей новой родины сказал гуляка. — А что?

— Как же, как же, — запричитал Сенечка, — это же знаменитый дядя Вова Глейзер из Саратова!

Я начал, как индюк, раздувать сопли, рассчитывая на международную рекламу.

— А чем он знаменит, папа? — поинтересовался шестифутовый крошка-сын.

— Как чем? — обнимая мое потное зашрамленное тело, поразился отец Белому-эмигранту, окончательно потерявшему связь с родиной. — У дяди Вовы, Петя, внутри — НИЧЕГО НЕТ!

Народный артист СССР Иосиф Кобзон, вне всякого сомнения, кандидат в депутаты Книги рекордов Гиннесса. Он помнит наизусть тысячу пятьсот песен со словами, три тысячи анекдотов и пять тысяч случаев из собственной жизни. В этом я убедился на праздновании юбилея народного артиста РСФСР Льва Горелика (саратовского Райкина, согласно провинциальным рецензиям недалекого прошлого), старого друга Иосифа и нового — моего. Причем такого, что именинник счел нужным ввести меня в ближний круг.

Круг этот состоял из вездесущего во языцех саратовского губернатора Аяцкова и равного ему по влиянию думского певца-патриота. Политические тяжеловесы вполне демократично приняли в объятия неожиданного собутыльника и бодро распили с ним разного спиртного под десяток тостов в честь юбиляра. Кобзон был душкой и побеждал в тестировании. Когда отношения приблизились к теплым, я перешел в атаку.

— Иосиф Давидович! — обратился я к новому другу. — А как насчет автографа?

— О чем речь, Владимир Вениаминович, давайте ручку.

Я тотчас вынул из кармана огромный фломастер, носимый мной для подобающих случаев, и, расстегнув пиджак, выпятил живот.

— Вот здесь, на рубашке, пожалуйста!

Для Кобзона сие предложение выпадало из запрограммированных пяти тысяч случаев из собственной жизни, и он неожиданно для себя растерялся.

— Не буду! — решительно сказал он.

— Почему? На моей рубашке, не на вашей.

— Не буду! Рубашку жалко, — нашел он аргумент.

— Да не беспокойтесь, Иосиф Давидович, я специально самую говенную надел!

— Охрана! Ко мне! — вмиг закончил спор певец под довольное чмоканье губернатора и сердечный приступ юбиляра.

Но вы не знаете великого Кобзона! (См. нач. повествования.) Как не знал и я.

Прошла пара лет. Я как деревенский деятель культуры по линии городской еврейской автономии был кооптирован делегатом на Российский еврейский конгресс. Иначе его называли просто: Конгресс Гусинского. Как монопольные «Чай Высоцкого» и «Сахар Бродского» до революции. В честь основателей и содержателей этих влиятельных организаций.

Приехал туда я вдвоем со старым другом по другой линии — азартным картежником и прожигателем состояний Мишелем Эпштейном. Выдающимся человеком несколько иных орбит постоянного вращения. Он дико озирался по сторонам и охал:

— Смотри-ка! Хазанов! О! Юлий Гусман, кавээнщик! А Юрий Щекочихин тоже еврей?

— Даже дворник Еремей потихонечку еврей! Евреи, евреи, кругом одни евреи, — пропел я на ухо другу частушку.

Вдруг балетным шагом с профессионально застывшей улыбкой на лице к нам подходит Кобзон и неожиданно для нас обоих говорит:

— Здравствуйте, Владимир Вениаминович! Очень рад вас видеть. А ведь я был неправ тогда, у Горелика. Как-то растерялся. Спасибо за шутку и урок. Есть возможность исправиться. Послезавтра свадьба моей дочери Натальи. Приходите с вашим другом. Вот вам кипы.

Вручает две белоснежные ритуальные шапочки вместе с текстом приглашения, жмет нам руки, откланивается и семенит дальше.

— Володичка! Ты что, Кобзона знаешь?

— Конечно, Мишель, я с ним знаешь, сколько водки выпил? — поддерживаю неожиданно возникший авторитет, не уточняя количества выпитого. — Теперь я пять тыщ первый случай из его жизни!

Мишель только пожал плечами.

Открытие мероприятия затягивалось. На глазах переполненного зала из президиума конгресса по-английски исчез главевреи Гусинский — явно встречать некую сверхзначительную персону. Мы с ополоумевшим Мишелем вышли из зала в фойе покурить. А может быть, и выпить. Этого добра в московском «Президент-отеле» хватало. Стоим в размышлении. Вдруг появляется стайка джентльменообразных. В центре депутации похохатывает в обнимку с медиамагнатом сам Черномырдин Виктор Степанович — премьер-министр и, как выясняется, жидомасон. Ну, думаю, Эпштейн, настал мой час!

— Замри, Мишель! — сквозь зубы шепчу земеле. — Сейчас нам обоим будет хорошо!

И походкой пеликана отчаливаю навстречу VIPaM, приветственно растопырив руки.

— Виктор Степаныч, дорогой, сколько лет, сколько зим!

Должен заметить, что мы с премьером не только почти ровесники, одеты прилично, но и пузами схожи. Происходит то, чего не могло не произойти. В. С. зеркально растопыривает свои руки, отрывается от протокольной и добровольной охраны, подходит ко мне с юношеским ускорением, прищуриваясь, быстро читает на моем бейдже ФИО и говорит замечательным баритоном (Помните — «Здравствуй, Басаев»?):

— Глейзер, Володька? А ты-то здесь какими судьбами?