Януш Мейснер - Варшава - курс на Берлин

Подгурский покраснел.

- Я, собственно, не для того... - начал он.

- Я тоже не для того, чтобы ты того, - рассмеялся Лобецкий. - Не унывай, Коза! До Берлина недалеко!

"Фокке-вульф", рубашка и три пары носков

День двадцать пятого апреля был для нас очень тяжелым, - начал рассказывать поручник Шварц. - Мы меняли аэродром, так как летать из Барнувко на Берлин было уже довольно далеко. Вернее, мы летали еще дальше Берлина, и, чтобы попасть в районы воздушной разведки, расположенные на запад от фашистской столицы, нам приходилось огибать ее с севера. Итак, мы меняли аэродром, а это всегда неприятно. Я боялся, что в суматохе перебазирования мои туалетные принадлежности, белье и все прочее "прилипнут", как это обычно бывало, к кому-нибудь из моих товарищей так крепко, что те потом ни за что не захотят с ними расстаться. А ведь каждому понятно, как на войне человеку необходимы эти мелочи. Да и вообще, как бы хорошо ни было организовано перебазирование, оно всегда остается перебазированием. Человеку с цыганской натурой, может быть, это и все равно, но я, знаете ли, по характеру домосед. К тому же в этот день командование не отменило боевые вылеты.

Меня немного позабавило такое заявление человека, которого судьба бросала из Польши к восточному рубежу Азии, а оттуда под Киев и наконец под Берлин. Очевидно, в эту минуту он подумал о том же и улыбнулся.

- Правда, нельзя сказать, чтобы 8 последние годы я вел оседлый образ жизни, - заметил он. - И все же по характеру я домосед.

Так вот, я возвращаюсь к тому апрельскому дню, - продолжал поручник Шварц. - Должен сказать, что погода в тот день была отвратительная: низкие свинцовые тучи, ветер, холод, дождь, а временами даже град. И только после обеда, когда мы перелетели уже на новый аэродром, небо немного прояснилось. Мы слетали со штурмовиками на задание - какое, уже не помню, - а когда вернулись, узнали, что нас ждет еще разведывательный полет в район Нейруппина. Там наши передовые танковые подразделения вместе с пехотой вели в это время тяжелый бой за овладение городам и автострадой на Ратенов.

Не могу сказать, что меня охватило тогда дурное предчувствие. Просто я очень устал, и мне не хотелось никуда лететь. Конечно, мне и в голову не пришло отвертеться от этого задания, да, впрочем, я ни за что и не признался бы, что устал после полета. Однако я не возражал бы, если бы что-нибудь помешало нашему вылету. Я не скрываю этого от вас потому, что вы и сами отлично понимаете, какое порой у человека бывает мерзкое настроение и как иногда хочется отдохнуть. Если бы кто-нибудь сказал мне, что всегда рвался на задание и никогда не мечтал, чтобы полет сорвался, я подумал бы о таком человеке, что он либо очень мало летал, либо кривит душой. Короче говоря, я не жаждал тогда лететь на это задание. А мой ведущий, подпоручник Хаустович, напротив, прямо-таки подпрыгнул от радости, узнав, что мы летим. Погода была на его стороне: тучи поднялись до шестисот метров, и кое-где даже появились голубые просветы.

В этот день полк уже совершил тридцать восемь вылетов; наш вылет был тридцать девятым. Мы поднялись в семнадцать сорок и летели за облаками.

Я люблю, отправляясь на задание, лететь над облаками. Во-первых, на меня благоприятно действует контраст между огромным светлым куполом лазурного неба и серой пеленой туч, придавленных низко к земле; во-вторых, если навяжут неравный бой, можно легко уйти в облака.

Все, что я вам сейчас рассказываю, совсем не похоже на героизм, но, думаю, что для вас важнее моя откровенность, чем захватывающий рассказ о героических подвигах, не правда ли?

Я улыбнулся и молча кивнул.

- Кому-нибудь другому я. вообще бы этого не говорил, - сказал он задумчиво. - Я не сомневаюсь, что вы сами знаете, как трудно рассказывать такие вещи о себе. Самое верное представление о боевых действиях дает боевое донесение, которое пишется после выполнения задания и состоит из одних только голых фактов. А вы хотите, чтобы я рассказывал вам о том, чего нет в донесениях... Не знаю, пригодится ли вам, вообще, то, о чем я сейчас говорю?

Я заверил его, что, безусловно, пригодится, и поручник Шварц продолжил рассказ.

Он летел над слоем облаков, испытывая т" состояние, которое сам называл "прояснением мыслей". Бесследно исчезло физическое, даже, скорее, нервное переутомление. Летчики спокойно шли над облаками, по неровной и клубящейся поверхности которых бежали тени двух самолетов. Эти тени то проваливались в ущелья между отвесными краями облаков, то вновь взбирались на их сверкающие от солнца белые холмы.

Так они летели некоторое время. Наши радиостанции несколько раз уточняли их местонахождение. Но вот Шварц услышал в наушниках голос Хаустовича. Он предупреждал, что они сейчас начнут пробивать облачность.

В такие минуты каждого летчика охватывает легкое волнение, нервы напрягаются, сердце начинает биться сильнее и все внимание сосредоточивается на одном - как бы при выходе из облаков не потерять из виду своего ведущего.

Они почти одновременно вошли в густую белизну облаков. Силуэт самолета Хаустовича начал расплываться в теплом матовом свете, будто задернутый тонкой кисейной занавеской.

Стрелка высотомера медленно поползла вниз. На какое-то время самолет Шварца потонул в сумерках. Но вот снова стало светло. Последние обрывки облаков промелькнули мимо кабины, исчезли где-то наверху, и Шварц увидел землю. Тут же показался неясный силуэт "яка" Хаустовича. Его машина с каждым мгновением все яснее и яснее вырисовывалась сквозь дымчатый полог и наконец стала четко видна на фоне широко разлившегося озера, вокруг которого петляла железная дорога и извивающееся шоссе. Озеро загромождала черная, выщербленная в одном месте ферма поврежденного моста; на берегу приютилось несколько домов из красного кирпича. Эти дома, железнодорожную станцию и ближайший лес заволокло дымом пожаров. Горели какие-то склады и заводы, а также несколько судов и барж у западного берега озера.

Вдоль шоссе, идущего из Альт-Руппина, и с севера, со стороны аэродрома, наступала наша пехота. Вырвавшиеся вперед танки подошли уже совсем близко к городу. Тем временем от железнодорожной станции и кирхи гитлеровцы предприняли контратаку. С ближайшего кладбища их артиллерийские батареи поставили заградительный огонь, перекрыв дороги, ведущие с севера на Нейруппин. Фашисты не щадили даже городские окраины, они уже превратили их в руины.

Шварц одним взглядом охватил всю эту картину и еще до того, как услышал в наушниках голос Хаустовича, сориентировался в обстановке.

- Атакуем батареи на кладбище за кирхой, - сказал Хаустович и вошел в разворот. Шварц летел следом. Он взял на прицел кладбище, спрятавшееся среди старых развесистых деревьев, между которыми непрерывно поблескивали частые вспышки орудийных залпов. Гитлеровцы хорошо замаскировали свои батареи. Лишь внезапный трепет ветвей да вспышки и быстро рассеивающиеся облачка после очередного залпа выдавали их огневые позиции.