Николай Кузьмин - Огненная судьба. Повесть о Сергее Лазо

Она сорвала с веревки постиранную пеленку, расстелила ее на столе и химическим карандашом принялась срисовывать с бумажки текст шифровок. Писала Ольга мелко, сокращая многие слова. Получилась синяя полоска на самом краешке пеленки. Проворно двигаясь по комнате, Ольга собрала узелок и стала завертывать в пеленки Адочку. В последний раз огляделась в комнатке: не забыла ли чего?

— Ну, мама у меня обычно говорила: с богом. Георгий, замка у меня нет. Вы оставайтесь и ночуйте. Если ночью постучат в окно — не пугайтесь… Не сомневаюсь, что три дня мне будет достаточно. Ну, четыре!

Он принял завернутую Адочку на руки, и они вышли. От стыда Егорша готов был провалиться сквозь землю. Пользы от него, как от деревянной сохи. Надо же, в тепло полез, не мог потерпеть на подножке вагона. О себе он больше заботился, а не о деле. А надо так, как Ольга. Подумать только, не жалеет ни себя, ни свое кровное дите!

Вечером он заступил на пост в комнатке учительницы. Ольга предупредила, что кто-то может прийти. Кто же? А вдруг Ильюхов? Этот человек его поймет… Егорша решил не спать. Он дождется, он не сомкнет глаз. Хоть в этом показать себя! Он сидел, уронив в ладони голову. Нет, напрасно хвалил его и ободрял партийный парнишка Игорь Сибирцев. Из него, из такого, настоящего большевика не выйдет. Надо из своей проклятой шкуры выскочить, чтобы не дрожать от страха за нее, надо совершить что-то такое, чтобы самые большие генералы передернулись от страха и стали бы всю оставшуюся жизнь вздрагивать от одного упоминания его имени.

Ночь прошла без происшествий, никто не пришел. Утром он решил, что сидеть в бездействии невмоготу. А где сейчас Ольга с ребенком? Отправились-то они в самое пекло!

Не дожидаясь возвращения Ольги, он подпер колышком дверь школьной комнатки и отправился в тайгу на поиски людей, которые жили с оружием в руках и не боялись ни лютых холодов, ни голодного существования, ни самой смерти.

Отпуская Лазо из лазарета, доктор Сенкевич не протестовал. Обстановка в Приморье требовала, чтобы командующий незамедлительно вернулся на свой пост.

События нарастали с непостижимой быстротой. Партизанские отряды, выйдя из тайги, возвращали позиции, утраченные в летних боях. В октябре белогвардейцы вместе с интервентами оказались вытесненными с побережья. Партизаны заняли Тетюхинский рудник и город Ольгу. Вскоре противник покинул станции Тигровая и Владимиро-Александровская. В руках белогвардейцев оставались лишь Сучанские копи, Романовна и Шкотово. Партизанский фронт приближался к Владивостоку.

Доктор Сенкевич посетовал, что лечение не удалось довести до конца, и наказывал всячески избегать простуды. «Долечимся после победы», — сказал Лазо, и они обнялись.

Прежде чем отправиться во Владивосток, Сергей Лазо встретился в Белой пади с Николаем Ильюховым. Все время, пока командующий находился в лазарете, его обязанности исполнял вот этот подтянутый стройный человек, которого суровая таежная жизнь, казалось, навсегда разучила улыбаться. Высокий юношеский лоб его разрезала скорбная складка. Лазо уже знал о досадных провалах в Никольске-Уссурийском, в Казанке, в Светлом яре. Сейчас Ильюхов с головой ушел в подготовку восстания среди солдат 34-го пехотного полка, стоявших гарнизоном в Сучане.

О событиях «в России» Сергей Георгиевич знал лишь, что Красная Армия взяла Барнаул и Томск, бои идут под Красноярском.

— Недавно партизаны заняли Минусинск, — добавил Ильюхов. Но у него была и неприятная весть. Из Владивостока поступило сообщение о восстании генерала Гайды. Авантюрист в генеральских погонах сумел использовать накаленную обстановку и спровоцировал ненужное кровопролитие.

Расставаясь, они договорились, что тактика остается прежней: нейтрализация войск интервентов и борьба за каждого солдата в колчаковской армии. Ильюхов сообщил, что во Владивостоке очень активно работает бежавший осенью из лагеря Всеволод Сибирцев. В гарнизоне города большевики полностью завоевали солдат инженерной роты на Первой речке и батальон егерского полка. Надежной опорой генерала Розанова остаются, по существу, лишь офицерская школа и классы гардемаринов на Русском острове.

— Когда вы намечаете восстание в сучанском гарнизоне? — спросил Лазо.

— На конец ноября.

Ильюхов добавил, что к назначенному сроку он сам переберется в казармы полка, кроме того, из Улахинской долины к Сучану подтянется партизанский отряд. Неудачи на этот раз как будто не должно быть. Опыт научил, и предусмотрена каждая мелочь.

Из Белой пади Сергей Лазо отправился на Мельники. Маленькие станции остались без охраны, и там легко сесть на поезд. Сходить на вокзале во Владивостоке очень опасно, поэтому он доедет до станции Океанская, там его будет ждать связной.

К Мельникам, он вышел ранним утром. Наступила оттепель, с еловых лап плюхались пласты сырого снега. Станционное здание казалось вымершим. Горбина крыши почернела, обнажилась, ветер рвал из трубы жидкий дым. Поезд подошел, натужно скрипя изношенными вагонами. Станция сразу ожила. Когда паровоз взревел и, отчаянно пыхтя, стронул перегруженный состав, Сергей Лазо вместе с пассажирами влез в переполненный вагон.

Весь день попутчики рассказывали, какие строгости во Владивостоке. Немолодой человек в путейской фуражке уверял, что никаким документам веры нет. Не понравишься проверяющему — и каюк. С верхней полки свешивалась лохматая башка и подтверждала — правда, правда. Старуха, сидевшая, как курица, на двух мешках, обмирала. Ее во Владивостоке должен был встречать зять.

— Это зря, — тоном знатока изрек путеец. — Тебя, по причине старости, могли бы и не тронуть, а с зятем… — и махнул рукой.

В полдень лохматый с верхней полки слез, и они с путейцем расположились закусить. Выпив, путеец сделался угрюм, лохматый же, напротив, распахнулся и затрещал. Ему почему-то понравился сидевший в углу Лазо, он дружески хлопал его по плечу и уверял, что они где-то виделись.

— Атаман у нас был… ну капля в каплю! А знал я всех и видел их, как вот тебя сейчас. Ей-бо, не вру! И Гамова, и Калмыкова самого, об остальных нечего и говорить. Ну что тебе сказать? Фуфыры они все, душонка заячьи. Не веришь? А вот слушай. Займут они деревню, в хороших хатах сами лягут, по бедным лошадей поставят. И давай мужиков терзать! «Вещей нету? Так. А денег тоже нету? Так. Ну, тогда спина имеется, пускай она и расплачивается. Ложись!» А в одной деревне по неосторожности двойняшки на глаза попались. Так атаман из кожи прямо вылез. «Нет, говорит, никак не могу такого допустить: до того вы, черти, друг на дружку похожие живете. Кидайте жребью, кому из вас жить, кому помирать». И кончил одного, не вытерпел… В хатах всегда грязь и безобразье всякое, баб сразу к начальству волокут, мамаш, которые постарше, мыть полы приставят, а с дитенками, чтоб шуму лишнего не производили, — об печку головой. Ну, и это жизнь? Тут каждый взвоет. И вот смотрел мужик на всю эту музыку, смотрел — подперло. Та война, немецкая, она была без толку. А эта, она со смыслом, заведена не начальством, а самими нами в для жизни. Правильно я говорю?