Леонид Гроссман - Достоевский

Несмотря на тяжелую госпитальную обстановку — на сибирскую язву, тиф и прочие инфекции в Петропавловской больнице, этот удрученный и нервно мнительный человек, не задумываясь, идет к ней для долгой дружеской беседы. Она отвечает ему письмом. Сквозь вежливые фразы эпистолярного стиля чувствуется вся беспредельность ее благодарности к этому необыкновенному человеку.

«Извините меня за пространность моего письма и позвольте мне искренне поблагодарить вас за ваше доброе расположение ко мне и за удовольствие и честь, которое вы мне доставили вашим посещением. Я никогда не смела надеяться на такое лестное для меня внимание с вашей стороны. Что касается до меня, то если я могу быть вам сколько-нибудь полезна моим трудом и моею преданностью, то душевно готова служить вам».

В середине января эти письма подписываются уже не фамилией, а только именем. В этом тоже ощущается желание Марфы доказать свою душевную преданность тому, кто имеет «такой высокий авторитет между людьми умными», в среде русских писателей. Она чувствует себя озаренной и согретой его именем. Происходит, конечно, величайшее событие в ее несчастной скитальческой жизни.

Поразителен общий тон ее писем. Она не рассчитывает на длительность их отношений и благодарна даже за кратковременную радость. В минуту сердечной откровенности Достоевский как-то заговорил с Марфой Браун о возможности продолжения их знакомства, приоткрыл просвет в счастливое будущее. Это возродило ее и преисполнило великих надежд, но не получило развития. И Марфа Браун написала свое последнее письмо Достоевскому.

(Вторая половина января 1865 года)

«Милостивейший государь Федор Михайлович!

Может быть, я употребляю во зло вашу снисходительность и пишу вам слишком часто, но вы уже оказали мне столько внимательного участия и уже настолько удостоили меня своего доверия, что я, со своей стороны, сочту неблагодарною низостью не быть с вами вполне откровенною…Моя связь с г. Горским состоит в том, чтобы из моих писем к нему вы могли составить себе обо мне и о моих обстоятельствах хотя некоторое понятие. Во всяком случае… осуществится ли между нами та духовная гармония, от которой будет зависеть продолжение нашего знакомства, но поверьте мне, что я всегда останусь вам благодарна за то, что вы хотя на минуту или на некоторое время удостоили меня вашей дружбы и вашего расположения. Клянусь вам, что я еще почти ни с кем не решалась быть так откровенна, как осмелилась быть с вами. Простите мне это эгоистическое увлечение, но на душе моей в течение этих каторжных двух лет, проведенных в России, накипело столько горя, скуки и отчаяния, что, свидетель бог, я рада, я счастлива, что встретила человека, обладающего таким спокойствием духа, терпимостью, здравым смыслом и правдивостию, которых не было ни в Флемминге, ни в Горском. Мне решительно все равно в настоящую минуту, долго ли, коротко ли продолжается ваше отношение ко мне; но, клянусь вам, несравненно выше материальной пользы ценю то, что вы не побрезгали падшею стороною моей личности, то, что вы поставили меня выше того, чем я стою в своем собственном мнении. Итак, осмеливаясь почтительно просить вас переслать по прочтении г. Горскому мои письма, имею честь, пожелав вам всякого благополучия, быть, милостивейший государь, вашею покорною слугой. Марфа Браун».

На этом, видимо, отношения обрываются навсегда. Ни упрека, ни протеста, ни жалоб. Это отчасти напоминает мотивы ранней повести Достоевского «Белые ночи» с ее тургеневским эпиграфом:

Иль был он создан для того,

Чтобы побыть хотя мгновенье

В соседстве сердца твоего?…-

и с ее лирической концовкой:

«Целая минута блаженства! Да разве этого мало хоть бы и на всю жизнь человеческую?…»

Такова эта связка женских писем. Они написаны стилем простым, уверенным, твердым и выразительным. Ничего сентиментального! Она слишком знает жизнь во всех ее ужасах и жестокостях, чтоб умиляться, жаловаться или хотя бы надеяться. Она пишет о годах страданий лаконично и почти протокольно. Но это не мужская манера — это письма женщины, много испытавшей и повседневно унижаемой. Достоевский любил говорить: «Чтоб хорошо писать, страдать надо, страдать!» В других условиях она могла бы стать писательницей. У нее огромный опыт, душевная зоркость, «память сердца», точность и меткость выражения. Ее письма едва ли не самые значительные в интимном архиве Достоевского. Он нигде не упоминал о ней, но тень от ее образа легла на его творчество. Они расстались зимой, а уже весной он обдумывает один из своих сильнейших замыслов, отчасти связанных с этой зимней встречей. В одной из конторских книг «Эпохи», в которой остались чистыми многие страницы, он начинает записывать летом небольшую повесть, которая разрослась вскоре в великую книгу. Это монолог пожилого пьяницы (такого, как коллежский советник Флемминг или отставной штабс-капитан Горский). Это рассказ отца о его молодой дочери, которая вышла в сумерки на панель, потому что более уже некуда было идти. Так начинается «Преступление и наказание».

В 1864 году в редакцию журнала «Эпоха» прибыли из далекой витебской глуши две повести, переписанные женской рукой и подписанные сокращенным обозначением имени какого-то Юрия Орбелова.

Первая повесть была написана в духе новейшей беллетристики и как бы на мотив знаменитого стихотворения Добролюбова:

Светская девушка, увлеченная бедным студентом, не дает воли своему чувству и лишь после смерти героя понимает, что проиграла свое счастье.

Вторая повесть разрабатывала более сложную тему и должна была остановить на себе внимание Достоевского. В ней описывался сложный душевный кризис богатого юноши дворянина, рано пораженного идеей нравственного совершенствования и пришедшего в своих поисках правды к монастырской келье. Он поступает в ученики к строгому подвижнику отцу Амвросию и подчиняется суровой монашеской дисциплине. Неожиданная встреча с юной княжной вызывает в нем тоску по иному миру и иной жизни. Он покидает келью, чтоб искать высший смысл существования среди людей, терпит разочарование, возвращается к старцу и умирает, подавленный глубокими разочарованиями в возможности праведного пути.

При недостаточной зрелости художественного письма повесть обнаруживала в авторе незаурядную способность к «душевной живописи». Внутренние кризисы героя (в Успенском соборе, в Лавре, на Тверском бульваре) были изображены уверенно и драматично. При некоторых перебоях повествования психологические контрасты рассказа были намечены с полным пониманием композиционных эффектов.