Людмила Жукова - Лодыгин

Сергей Николаевич Кривенко в это время в одной из своих статей в рукописном журнале весьма нелестно отозвался о начальстве, и между прочим о директоре военной гимназии (кадетский корпус в 1866 году был переименован в военную гимназию). Последний узнал про то, но имел достаточно ума, чтобы не сделать из этого обычной гимназической истории. Напротив, он стал к автору еще внимательнее. Слобожанин свидетельствует: Кривенко уже тогда выделялся среди других и был центром кружка саморазвития учащихся. Вообще в Воронежской гимназии Сергей Николаевич уже значительно определился и в смысле характера, и в смысле убеждений, насколько это было возможно для юноши его возраста… Здесь начало складываться у него цельное мировоззрение народника, видевшего исход бедствий страны в полном слиянии интеллигенции с народом, в развитии и осуществлении совокупными их силами социальных идеалов народа в создании артелей и кооперативов.

Самым верным другом и единомышленником Кривенко по-прежнему остается Александр Лодыгин. Юноши читают герценовский «Колокол», ходивший по гимназии в списках, литературно-критические статьи Писарева, Чернышевского, экономические труды зарубежных ученых, дискутируют о романе «Что делать?» и выбирают себе в кумиры, конечно, Рахметова: при их суровом спартанском образе жизни подражать ему есть все возможности. На летних вакациях в семью Кривенко как-то приехал московский митрополит Филарет. «Князь церкви», поговорив с подростком, подивился его эрудиции.

— А что, — обратился он к нему, — читал Бюхнера?

— Читал, — честно признался Сережа.

— И разделяешь?

— Разделяю, — не сморгнув, ответил подросток.

— Ну а как же насчет телесных наказаний? — лукаво спросил владыко.

Сергей понял скрытый смысл вопроса митрополита: если ты не веришь в самостоятельность духовной природы человека и выводишь ее из природы материальной, то должен признать и материальные воздействия, то есть телесные наказания. Признать же телесные наказания кадету Кривенко было непросто. В Воронежском корпусе было несколько случаев попыток самоубийств подростков, назначенных к порке. Хлебный шарик, брошенный в офицера во время обеда, дерзкий отлет воспитателю влекли за собой неминуемое телесное наказание. А уж ложь, воровство, драка, курение, рюмка водки обсуждались на заседаниях воспитательного комитета, и, кроме розог (это уж само собой) и карцера со скудным провиантом, обсуждался вопрос: оставить или нет воспитанника в корпусе?

Однажды подвергся суровому наказанию Александр Лодыгин. История эта детально изложена в донесении генерала Ватаци от февраля 1863 года Главному управлению военно-учебных заведений. В нем же, как положено, содержатся характеристики виновников.

Кадету Ивану Кошкарову («14 лет, очень шаловлив, равнодушен, с грубыми манерами, и несознателен»), родители которого жили далеко и который потому в воскресный отпуск не ходил, зачем-то понадобились деньги. Что ему хотелось купить? Множество соблазнов могло быть для кадета, лишенного того, что считалось баловством в корпусе: личных вещей, книг, игрушек, сластей (кадетам запрещалось заходить в кондитерскую). Но случай добыть деньги ему выпал. При разноске столовых приборов служитель обсчитался и положил на стол, где за старшего был Петр де Спиллер («15 лет, весел, несколько вспыльчив и капризен»), лишнюю серебряную ложку. Кошкаров мгновенно припрятал ее и передал на хранение Александру Лодыгину («14 лет, тих, шаловлив исподтишка и несознателен» — какая разница с характеристикой из Тамбовского корпуса!).

Поскольку Александр Лодыгин каждое воскресенье ходил в город домой (видимо, Варвара Александровна с детьми стала уже жить зимой в Воронеже), то Кошкаров просил товарища ту ложку продать и вырученные деньги передать ему. Всю эту историю наблюдал старший по столу Петр де Спиллер и скрыл ее от воспитателей.

Пропажу заметили быстро и стали выпытывать у кадет, кто что о ней знает. Через три дня кто-то проговорился. Вероятно, де Спиллер, так как ему «за укрывательство выше меры товарищеской услуги, но при соображении молодости и легкомыслия» решено было ограничиться «убавлением одного балла за поведение» и впредь не поручать обязанности старшего воспитанника.

Поскольку за воровство, как и за вранье, за брань, наказания были особенно безжалостными — русский офицер не должен был иметь подобные пороки, — Кошкаров был исключен из корпуса. Лодыгин же, «хотя предшествующее поведение и наблюдение о его наклонностях позволяют отнести его поступок больше к слабости воли, нежели испорченности, наказан десятью ударами розог в первый раз» и, добавим, в последний.

Через год Александр Лодыгин перенес еще одно потрясение — розгами был наказан младший брат Иван. «Лодыгин 2-й («12 лет, резов, беспечен, способности хорошие, ленив») препятствовал учителю Хованскому войти в класс, удерживая дверь изнутри… Несмотря на то, что через стеклянную дверь коридора Хованский видел всю шаловливую проделку Лодыгина-второго, последний не сознавался в ней, обвиняя товарищей, якобы притеснивших его к двери… Наказан телесно 14-ю розгами в первый раз по определению воспитательного комитета».

Наказан не за то, что держал дверь перед Хованским, а за то, что отпирался. Отпирался из страха перед неизбежностью наказания: глубоко пролезал он в души кадет…

Ивана, понурого и растерянного, повели на второй этаж в экзекуторскую дюжие дядьки, ничем не мог помочь младшему братишке Лодыгин-первый. Даже подойти к нему, ободрить, утешить — по правилам корпуса общаться братьям можно было лишь с разрешения начальства.

…Вверху проходила экзекуция. Свист розог и крики братишки заглушали толстые стены, но в эти минуты корпус затихал — все могли представить себе, что происходит «там». Обычная сцена наказания: один дядька порет, а двое или трое других держат бьющегося мальчика за руки и за ноги. И непременно шестеро-семеро однокашников — кандидатов в наказуемые — с ужасом наблюдают расправу. А рядом находится врач…

То, что в Тамбовском корпусе для малолетних приносило пользу — выбивало из подростков зазнайство, чванство, здесь — юношам — приносило немалый вред.

— Розга в руках отца не то что в руках человека постороннего, — раздавались голоса педагогов-гуманистов. — Всякое устрашение лишено педагогического смысла, потому что педагогика должна воспитывать нравственных людей не из страха наказания, а нравственных по душе, по убеждению, наконец, по привычке…

Но, видимо, эти предостережения для воспитателей были гласом вопиющего в пустыне — Главное управление военно-учебных заведений ждало рапорта о числе наказанных телесно с изложении причин. Экзекуции продолжались.