Татьяна Рожнова - Жизнь после Пушкина. Наталья Николаевна и ее потомки [только текст]

Что касается Фризенгофа, то, при всем его уме, он часто многое слишком преувеличивает, тому свидетельство его страх перед несоблюдением приличий и общественным мнением до такой степени, что в конце концов говорит об отсутствии характера. Я не люблю этого в мужчине. Женщина должна подчиняться, законы в мире были созданы против нее. Преимущество мужчины в том, что он может их презирать, а он несчастный всего боится . Тому свидетельством его любовь. Он дрожит, как бы его брат или венские друзья не догадались об этом. Это удерживает его от заключения брака ранее положенного срока, чего он хотел бы сам. Я прекрасно понимаю, что он хочет выдержать годичный срок вдовства, и от этого зависит его боязнь Тетушки (С. И. де Местр. — Авт. ) и брата, а вовсе не от состояния его дел. <���…>

Кстати, по поводу любовных страстей и тому подобных вещей. Я имею сведения о Вяземском через Фризенгофа, который пишет Александрине, что князь очень нездоров, что опасались за его рассудок, и что сам он думал, что сойдет с ума, и заявил жене, что если подобное несчастье с ним случится, он застрелится. Его быстренько отправили в Ревель, для перемены обстановки и воздуха» {902} .

|

Из писем Федора Ивановича Тютчева жене:

« Москва. Пятница. 13 июля.

…Намедни я получил самое кокетливо-любезное письмо от графини Ростопчиной, которая зовет меня к себе в гости в деревню (в подмосковное имение Вороново. — Авт. ), прибегая к разным малоубедительным доводам… Как будто такое tête-à-tête возможно хотя бы на 24 часа…» {903} .

« С. Петербург. Суббота. 3 августа 1851.

…Вчера вечером, не застав графиню С. Бобринскую, я направился к Строгановым, где оказался весьма желанным гостем, ибо был гостем единственным. Тем не менее, мы без труда досидели до 11 часов — до священного часа, когда сажают на насест самого толстого из всех Снегирей. Намедни я навестил другую птицу — если не той же породы, так той же давности. Я имею в виду старика Местра, которого я застал в гостиной в одиночестве, ибо жена его уже несколько дней лежит. Видно, такой уж год выдался, что все престарелые мужья покинуты женами… Он с большой сердечностью расспрашивал меня о тебе и просил передать, что припадает к твоим стопам, но пока что я скажу это о самом себе, ибо пришел парикмахер и ждет меня…» {904} .

Ценя общество де Местров, Тютчев продолжал бывать в их доме, навещая заболевшую Софью Ивановну, о которой писал жене:

« С. Петербург. Вторник, 14 августа 1851.

…Могу каждодневно устно переговариваться со старухой Местр <���…>

Вчера, вернувшись из Петергофа, я поехал к Вяземским; они уезжают сегодня. <���…> Они едут сами еще не зная хорошенько, куда. Состояние его совершенно непонятно, но ничем не бросается в глаза тому, кто не видит его во время припадков. Жалость вызывает скорее положение княгини. Она спит еще меньше его, хоть ежедневно борется с желанием заснуть. Они поджидали старуху Карамзину, которая должна была приехать проститься с ними, но не приехала по нездоровью, причиной которому была ее дочь Софи» {905} .

Умерла тетушка Натальи Николаевны — Софья Ивановна де Местр, которую похоронили в Петербурге на православном Георгиевском кладбище на Большой Охте, где в 1823 г. была погребена ее дочь Александра Ксаверьевна. А. П. Арапова писала: «Графиня де-Местр скончалась в 1851 году летом, во время пребывания матери за границей, куда она отправилась для лечения на водах старшей сестры (Маши Пушкиной. — Авт. )» {906} .

Как известно, согласно духовному завещанию умершей, наследство от Е. И. Загряжской перешло сыну Г. А. Строганова — Сергею (женатому на сестре Ольги Ферзен — Наталье). О реакции Натальи Николаевны на этот поступок ее дочь писала: «Она же с этой минуты порвала всякия сношения с семьей Строгановых, тем более, что старый граф, к справедливости котораго она тщетно взывала, как посвященнаго в обстоятельствах дела, уже раз отстранивший ее, оказался солидарным с сыном. Исключение составил только граф Григорий Александрович (внук Г. А. Строганова. — Авт. ), как непричастный… делу и сохранивший к ней прежнюю безпристрастную дружбу» {907} .

Из писем Ф. И. Тютчева жене:

«… Вторник. 4 сентября 1851.

…На этот раз я должен сообщить тебе о кончине человека, которого ты очень любила. 1-го числа (на 71-м году. — Авт. ) скончалась бедная старая Екатерина Андреевна Карамзина…

Вчера я навестил Андрея Карамзина, который накануне вернулся из именья Мещерских (Мануйлово. — Авт. ), чтобы распорядиться о похоронах, и от него я узнал следующие подробности о последних минутах этой достойнейшей и превосходнейшей женщины. В прошлую среду он приехал к матери из Финляндии (из Тресканды, имения его жены Авроры Карловны. — Авт. ), но она уже ушла к себе в спальню, а так как она только-только стала поправляться после болезни и очень берегла себя, то не позвала его к себе, а удовольствовалась сознанием, что он тут. На другой день, увидевшись с ним, она сказала, что спала очень хорошо и даже не чувствует никаких обычных недомоганий, и приписывала это его возвращению. Она была спокойна и безмятежна. Говорила о разных переменах в доме, задуманных ею на будущий год, о кустах сирени, которые загораживают окна ее комнаты и которые следовало бы пересадить. В тот день — то был день св. Александра Невского — она потребовала, чтобы к обеду пригласили ее доктора; он осмотрел ее и нашел ее здоровье вполне благополучным. Вечером она села за карты, но ушла к себе после первого роббера. На другой день, в пятницу, она чувствовала все то же улучшение и продолжала его приписывать приезду сына. Вечером она, как обычно, играла в карты и в этот день даже смогла кончить партию. Уходя, она остановилась в дверях, обернулась к сыну и послала ему поцелуй. Это было последним проявлением привязанности, которое ему суждено было получить от матери. Софи проводила ее по коридору, пожурила ее, как обычно, за столь подчеркнутое предпочтение, которое она отдает Андрею и т. д. Добрая старушка легонько шлепнула ее по щеке, а так как та хотела непременно проводить ее до спальни, она стала отсылать ее, говоря: „Что же, ты думаешь, я одна не дойду“. Так что Софи последняя из всей семьи говорила с матерью…

Около 4 часов утра, по словам Андрея, Мещерский вдруг разбудил его и вызвал к матери. Придя к ней, они застали ее в кресле, с головою на подушке; у нее был такой вид, словно она спит сладким безмятежным сном. Она была уже мертва… И вот что они узнали о только что происшедшем… Она проснулась по-видимому от стонов своей горничной, спавшей с нею рядом и страдавшей кошмарами, а когда та совсем проснулась, Екатерина Андреевна попросила ее помочь ей встать, после чего села в кресло и велела принести себе согретых салфеток. По-видимому, она ощущала прилив крови к голове, ибо спросила у горничной, не находит ли та, что она стала очень красна в лице, и велела принести зеркало, чтобы посмотреться самой. В то время, как она прикладывала себе к животу согретые салфетки, горничная вдруг услышала глухой стон и увидела, что одна рука ее стала скользить и упала до полу. Она тотчас кликнула другую женщину, а сама побежала будить Мещерского. Когда он явился, остававшаяся при ней женщина сказала, что она еще раз простонала и затихла. Мещерский говорит, что нащупал на руке еще несколько ударов пульса. Но сердце уже не билось… Можешь представить себе, какая скорбь заполнила остаток этой ночи. Андрей сказывал мне, что бедняжка сестра его весь первый день была не в силах плакать. И правда, именно для нее-то эта утрата тяжелее всего… Скажи Анне (дочь Тютчева. — Авт. ), что как раз накануне этой ночи, по их семейному обычаю, они читали вслух письмо, полученное Лизой от Анны <���…>