Татьяна Рожнова - Жизнь после Пушкина. Наталья Николаевна и ее потомки [с иллюстрациями]

Мне очень стыдно снова возвращаться к деловой теме. Попытаюсь кратко и точно изложить тебе состояние моих дел, чтобы извинить в твоих глазах мою настойчивость. Я никогда не сомневалась в твоем расположении, при всех обстоятельствах моей жизни ты мне давал в том доказательства, а неблагодарность никогда не была моим недостатком. Прочти же снисходительно то, что дальше последует, повторяю, если я говорю тебе о моих затруднениях, то только для того, чтобы хоть немного извинить мою надоедливость. Итак, вот каково мое положение. При отъезде, как я уже тебе раньше писала, я заняла 1000 рублей у Вяземского без процентов, без какого-либо документа. Срок возврата был 1 июля. Я знаю, что он в стесненных обстоятельствах, и мне было очень тяжело не иметь возможности с ним расплатиться. Позднее, плата за новую квартиру, которую мне подыскивают в Петербурге, требовала отправки такой же суммы. Мне были необходимы две тысячи рублей, а где их взять? Я могла их ожидать только от тебя, а твое последнее письмо лишило меня всякой надежды. При таком положении вещей я была вынуждена обратиться к свекру. Он согласился одолжить мне эту сумму, но при условии, что я верну ему деньги к 1 сентября. Ему нужно было обеспечение, и он настоял на том, чтобы я дала ему письмо к служащему строгановской конторы, который ему выдаст эти деньги из пенсии за третий — сентябрьский — квартал. Эта сумма выражается в 3600 руб., и я должна жить на нее до января. Значит, мне остается всего

1600 рублей, из них мне придется платить за квартиру, на эти же деньги переехать из деревни и существовать — этого недостаточно, ты сам прекрасно понимаешь. Я не поколебалась бы ни на минуту остаться на зиму здесь, но когда ты приедешь к нам, ты увидишь, возможно ли это. Мне не на кого надеяться, кроме тебя. Итак, дорогой и добрейший братец, простишь ли ты мне, что я еще раз умоляю тебя прислать мне 2000 хотя бы к сентябрю, а остальные, которые мне причитаются или которые ты мне обещал на сентябрь, я буду считать себя счастливой и спокойной, если у меня будет надежда получить их к концу октября. Письмо к Носову, что ты нам обещал, еще не пришло; тысячу раз спасибо от нас обеих.

Что касается лошадей, единственное, что я тебя попросила бы теперь, это сообщить мне без промедления, можешь ли ты прислать мне их на зиму, потому что тогда мне надо сделать запас овса и обучить кого-нибудь на форейтора. Если же нет, я ограничусь извозчичьими лошадьми, и эти расходы не нужны.

Я полагаю, мать сейчас живет у тебя, но ничего не передаю ей, так как в моем письме говорится о делах, которые от нее надо скрыть, как ты того желаешь. Я надеюсь, что твоя жена уже родила, и хотела бы, чтобы мне не оставалось ничего другого, как послать вам от всего сердца свое поздравление.

Прощай, мой добрый и горячо любимый Дмитрий, нежно целую все семейство, жену и детей. Шепни ласковое словечко нашей славной Нине, твоя жена не рассердится, если я дам тебе поручение крепко расцеловать в обе щеки нашего милого друга. Сашенька просит меня передать вам всем тысячу самых лучших пожеланий» {665} .

В Калуге в семье Д. Н. Гончарова родилась дочь, которую он назвал в честь своей старшей сестры. Наталья Николаевна и Александрина узнали о рождении племянницы Катюши лишь из его письма от 18 августа. Восприемниками новорожденной были брат Дмитрия Николаевича — Сергей, и его мать, Наталья Ивановна.

А тремя неделями ранее, 6 июля, кузену маленькой Кати — Саше Пушкину — исполнилось 8 лет.

Из Петербурга в Михайловское заехала супружеская чета Фризенгоф с маленьким сыном, чтобы несколько недель погостить у сестер Гончаровых по пути в Вену, куда из России был отозван прослуживший 2 года чиновником австрийского посольства Густав Фризенгоф. Вместе с ними приехала и тетушка Софья Ивановна де Местр, которая, вероятно, сопровождала до границы свою приемную дочь Наталью Ивановну Фризенгоф.

С приездом гостей жизнь в имении стала оживленнее. Долгие доверительные разговоры, рассказы о столичных новостях, друзьях, знакомых… Из каких источников узнала Наталья Николаевна о гибели Лермонтова: брат ли Иван привез эту печальную весть, Фризенгофы ли, — неизвестно. В официальной печати первое сообщение о гибели Лермонтова появилось лишь в начале августа.

Князь П. А. Вяземский — А. Я. Булгакову в Москву из Царского Села. «…Мы все под грустным впечатлением известия о смерти бедного Лермонтова. Большая потеря для нашей словесности. Он уже многое исполнил, а еще более обещал. В нашу поэзию стреляют удачнее нежели в Лудвига Филиппа [129]. Второй раз что не дают промаха» {666} .

Размышления князя Вяземского о гибели Лермонтова, ставшие вариацией его письма, получили свое продолжение в его дневниковых записях:

«…Дошло до меня известие о смерти Лермонтова. Какая противоположность в этих участях… Карамзин и Жуковский: в последнем отразилась жизнь первого, равно как в Лермонтове отразился Пушкин. Это может дать повод ко многим размышлениям. Я говорю, что в нашу поэзию стреляют удачнее, чем в Лудвига Филиппа: во второй раз, что не дают промаха…» {667} .

В августе 1841года А. И. Тургенев, живший в Париже, писал тому же А. Я. Булгакову: «Я оплакиваю и талант и преступление».

Талант — величина постоянная.

Жизнь — преходяща и временна.

Отнять жизнь у человека — преступление.

Отнять жизнь у таланта — национальная трагедия.

На Россию снова обрушилась трагедия. Трагедия, в основе которой лежало преступление. Ибо нити убийства (не гибели!) тянулись к царскому двору. Лермонтов был обречен на гибель. Он предчувствовал свою смерть.

Даже воспел ее.

Князь Вяземский был близок ко двору и хорошо это знал.

Обычно осторожный в своих высказываниях, в этот раз он позволил себе намекнуть на политический смысл трагической смерти и Пушкина, и Лермонтова.

Граф В. А. Соллогуб много позже писал: «Лермонтов, несмотря на громадное его дарование, почитал себя не чем иным, как любителем, и, так сказать, шалил литературой. Смерть Лермонтова, по моему убеждению, была не меньшею утратою для русской словесности, чем смерть Пушкина и Гоголя. В нем высказывались с каждым днем новые залоги необыкновенной будущности: чувство становилось глубже, форма яснее, пластичнее, язык самобытнее. Он рос по часам, начал учиться, сравнивать. В нем следует оплакивать не столько того, которого мы знаем, сколько того, которого мы могли бы знать» {668} .

«Министерство военное.

Департамент инспекторский

Часть Обер-Аудитора

№ 5455.

Господину Командиру Отдельного

Кавказского Корпуса, Генералу