Сильвия Каваллано - Замороженная саранча

Записку мы бросили на столе, а сами побежали качаться в гамаке у тети Наташи. Дедушка успел на последнюю электричку. Он прочитал записку и пошел убирать калоши под дом, а кабачки — под подушку. Потому что курицы на крыльце не было, как и пеленок для ног — в морозильнике и калитки и входной двери в сарае. Когда мы вернулись, дедушка как раз примерял тазик к нашей кровати и громко ругался на невестку.

В овощехранилище пахло сырой штукатуркой, плесенью и проросшей картошкой, а иногда — воняло чем-то кислым, может, тухлыми яблоками… Но в жаркие летние дни там было прохладно и таинственно… В глубине овощехранилища, куда почти не доходил дневной свет из открытой двери, стоял то ли сундук, то ли короб, мы залезали на него и рассказывали страшные истории. Самая популярная — про красное мясо. Я не помню, как заканчивалась история, помню только, что по радио неоднократно объявлялось про приближение красного мяса именно к вашей квартире: вот оно вышло на улицу, вот поднялось на ваш этаж… Сейчас эта история представляется мне почти что анекдотом, но тогда каждый шаг красного мяса сопровождался затыканием ушей, зажиманием рта рассказчика и просьбами прекратить, а если в этот момент кто-нибудь закрывал тяжелую железную дверь, и в овощехранилище устанавливалась кромешная тьма — приятно пощипывающий чувства страх сменялся настоящим ужасом — ведь дверь закрыли не Димка и Сережка, а Красное мясо, узнавшее о нашем местонахождении… Все комнаты овощехранилища были закрыты на разного размера висячие замки, ключи от которых находились у владельцев, поэтому если бы нас действительно закрыли в овощехранилище, мы действительно могли умереть, только не от страха, а от голода — до проросшей моркови и подгнившей картошки, как впрочем и до банок с вареньями, компотами и засолками добраться было невозможно. Но висячие замки не препятствовали нашей фантазии — наоборот, стимулировали ее. Мы были принцессами, заживо замурованными в мрачном подземелье. Гвоздем или заколкой-невидимкой нам удавалось отомкнуть замок и добраться до запасов дракона. На рубероидной крыше овощехранилица было 23 трубы — по количеству комнат-кладовок, но для нас это были башни замка, и из подземелья наши голоса были едва слышны в этих башнях. Спасал нас — увы! — не прекрасный принц, предлагая в изысканных выражениях руку, сердце и царство впридачу, а председатель товарищества, или старик Грушин, зашедший за банкой рассола на опохмел. При этом он не предлагал нам ни руку, ни царство, ни даже глоток рассола, а костерил «этих, блин, дур, нашедших, блин, где играть».

Еще овощехранилище было одним из главных мест действия бесчисленных «а если бы…»: если бы тебе сказали за сто рублей зайти ночью одной в овощехранилище и, не зажигая света, дойти до сундука? Кажется, даже гипотетических смельчаков не находилось….

Как раз на крыше хранилища мы один раз разыграли мальчишек. А произошло это так.

В одной моей самой любимой книжке, которую я до сих пор с удовольствием перечитываю, мальчишки разыграли девчонок. Вдохновясь этой историей, я придумала обмануть наших мальчишек. Мы попросили бабушку написать нам «взрослым» почерком такую записку: я положил там-то и там-то папа сказал, что так они точно никогда не догадаются, надо написать более конкретно

«Иван Самуилович, деньги за машину, которые я Вам должен, я положил за четвертую трубу справа на известном Вам овощехранилище. Остальные поднесет Вася.

С уважением, Петр Семенович»

Папа сказал, что мальчишки нам не поверят, потому что Иваны не бывают Самуиловичами, надо поменять имя. Но нам хотелось не как правдоподобнее, а как смешнее и мы ничего менять не стали. Какое же стояло ржание, когда мы читали записку и представляли как мальчишки помчаться за деньгами. За четвертой трубой мы положили другую записку: «Мальчишки дураки, верят всякой ерунде! Вот вам ваши денежки, купите себе мороженого» и под записку напихали листьев от крапивы. А сами спрятались в засаде — на березе около пруда, откуда было прекрасно видно четвертую трубу справа.

Первую записку мы заткнули за железную проволоку, опоясывавшую бетонный столб в конце улицы. А вечером Лилька предложила сыграть в прятки. Водящий считал у столба и не мог не заметить записку — она была прямо на уровне глаз. Водил Сережка. Как только он достал записку, мы побежали прятаться. На березу, конечно. Через десять минут к хранилищу подбежала ватага мальчишек. Они перечитывали записку, считали трубы, спорили:

— Дурак, там же написано «справа»

— Это отсюда если смотреть, то будет право, а если оттуда — то лево,

— А считать-то откуда? Дай записку!

— Не вырывай, козел, порвешь!

Береза ходила ходуном от смеха, а Наташка вообще чуть с нее не свалилась. Мы каждый раз громко хохочем, вспоминая эту историю и рассказанные Лилькой подробности: лилькин брат Пашка был активным участником операции. Мальчишки два раза бегали на хранилище, считали трубы, а Пашка весь вечер орал:

— Ну и козел этот Семеныч! Что, считать не умеет! Куда он эти деньги затыркал! Не мог, что ли на нужной трубе крестик нарисовать или веревку привязать! Мы все перерыли! Нет там этих денег!

Ну и дураки же они! Даже больше, чем мы думали!

Кстати, именно Лилька, пашкина сестра, посвятила меня в тайны мата и деторождения. Помню, как мы прогуливались от перекрестка до конца улицы, и она делилась со мной своими знаниями. Весь мир буквально переворачивался у меня под ногами. Услышанное повергло меня в благоговейный ужас и просто никак не укладывалось в голове, это было подобно открытию того, что Земля вертиться, а не стоит на четырех черепахах. Разумеется, я не спешила делиться приобретенными сведениями с родителями. Но однажды — мы собирались купаться на большой пруд — я оговорилась и у меня с губ сорвалось какое-то матерное слово. Я помню только затрещину, которую влепил мне папа и полет «рыбкой» из проходной комнаты в бабушкину. Вообще, рукопрекладство, в форме подзатыльников, шлепков и ремня, было крайней формой наказания, принятой в нашей семье. Исполнителем наказаний был папа, очень редко — мама, бабушка — никогда. Другие воспитательные методы — строгий разговор, крик, горчица (за плохие слова), угол, «сегодня гулять не пойдешь». Помню, как несколько раз папа мазал мне рот горчицей за плохие слова. Мое самое частоупотребляемое плохое слово было «дура» — в адрес сестры. За «какашки-письки» и другие слова телесного низа нас практически не наказывали, в их употреблении проявлялось наше детское стремление к познанию и детский юмор, но в «дуре» было оскорбление личности. Я помню не процесс нанесения горчицы на губы, а как ее смывали над ванной, под струей холодной воды. Видимо поэтому я до сих пор не ем горчицу.