Юрий Погосов - Мелья

Был жаркий летний полдень. Город замер в дремотном послеобеденном зное. Все располагало к отдыху: закрытые магазины и оффисы, ленивые полицейские и еле ползущие трамваи. В такое время дня ничего не хотелось делать.

Хулио шел по неширокой улице, довольно оживленной в другие часы, но притихшей сейчас. Это был знакомый путь: не первый раз вышагивал он по этому выщербленному тротуару.

Ну вот и знакомая ступенька. Скорее в прохладный сумрак парадной! Тяжелая дверь словно нехотя повернулась на петлях, и он вошел в полутемную переднюю, из нее прошел в просторную комнату, заставленную стульями, в дальнем углу темнел стол.

Первое время они встречались только здесь, в помещении МОПРа. Она появлялась как-то незаметно, тихо. Вообще никто никогда не видел Тину возбужденной, говорящей громким голосом. Ее большие черные глаза смотрели на мир удивленно, как смотрят глаза только что проснувшегося ребенка. Припухлые губы и широкие брови вразлет, гладко зачесанные, ниспадающие на плечи волосы: в ее лице было что-то от женщины древнего Рима.

Сдержанностью дышала вся ее стройная фигура. Она казалась даже медлительной и малоподвижной, но все ее друзья и товарищи знали, что трудно найти человека такого же работоспособного, как эта итальянка.

Их встречи участились. Гуляя по Мехико, они заглядывали в какое-нибудь кафе и проводили остаток вечера в нем. Однажды она пригласила его к себе домой и показала свою фотостудию. Она была фотографом. Хулио был в восторге от ее работ, они были очень пластичны и выполнены на высоком профессиональном уровне. В искусстве Тина оставалась такой же, как в жизни: серьезной и сосредоточенной. Фотография была для нее не только средством к существованию, но и творческим делом.

Первое время Хулио не мог понять «неитальянской» сдержанности и молчаливости Тины. Часами могла она слушать своих собеседников, изредка вставляя одну-две фразы. Иногда казалось, что для нее не существует ничего в жизни, кроме ее партийной работы. Иногда ему хотелось сказать ей: «Ну посмейся же, Тина, ну, самую малость». Однажды один из мексиканских товарищей рассказал ему историю ее жизни. И он понял Тину.

Она родилась раньше Хулио на семь лет в городке Удина, в предгорьях итальянских Альп. До девяти лет ей пришлось жить в Австрии, куда отец отправился на заработки. Вернувшись в родные места, он, прозябавший в нужде на чужбине, понял, что и в Италии ему будет не слаще. Накопив денег на билет, он уплывает в Соединенные Штаты, оставив больную жену и трех девочек. Старшая, Тина, которой едва исполнилось десять, пошла работать на текстильную фабрику, где рабочий день продолжался двенадцать часов. Те гроши, которые она приносила домой, были единственным средством, поддерживавшим существование семьи. Так, мучимые голодом, а зимой и холодом, они прожили до тех пор, пока отец не смог перевезти их в Сан-Франциско. Это случилось, когда Тине исполнилось девятнадцать лет. Через неделю после прибытия к отцу Тина уже работала, и снова на текстильной фабрике. В 1917 году она становится портнихой. К этому времени она сильно увлекается театром и становится непременным участником всех постановок любительской труппы в итальянском квартале Сан-Франциско. Ее красота, сдержанность и скромность завоевали ей славу и уважение среди земляков. Неожиданно ею заинтересовался один режиссер из Голливуда, но она отказалась от артистической карьеры, вышла замуж за одного американского художника, который неожиданно в 1922 году скончался в Мексике от тяжелой болезни. Приехав на похороны мужа, она затем решает остаться в этой стране. Учится фотографии у выдающегося американского мастера Эдварда Вестона и работает вместе с ним. На следующий год она впервые участвует в демонстрации мексиканских трудящихся в защиту Сакко и Ванцетти. Затем Тина становится активным членом Антиимпериалистической лиги, принимает участие в работе комитета «Руки прочь от Никарагуа!» и становится одним из основателей Итальянской антифашистской лиги в Мексике.

Все, кто работал с Тиной, отзывались о ней только с похвалой. Ее не только хвалили, ее любили. Ее любили за самоотверженность в работе. Для нее не существовало понятий день и ночь. Почти все, что она зарабатывала, она отдавала на нужды партии или антифашистской лиги, оставляя себе только на самые необходимые расходы.

Годы лишений, борьба за кусок хлеба, участие в политической борьбе закалили девушку из Удины. В детстве она больше страдала от голода, чем смеялась от счастья, на детские игры у нее не было времени. Она слишком рано повзрослела.

Каждая встреча с Тиной была для Хулио откровением. И пришел день, когда они чуть ли не одновременно поняли, что им не жить друг без друга. Для него не было ничего неясного: с Оливин он фактически порвал несколько лет назад, правда, оставалась Наташа… Но без Тины он уже не мог.

Однажды кто-то из мексиканских товарищей вспомнил ненароком, что у Тины есть чуть ли не жених, который уехал на учебу в Европу. Однако Хулио так верил в Тину, что не придал этому значения.

Для честной и прямой Тины начало дружбы с Хулио было мучительным. В Европу действительно уехал человек, которому она была многим обязана, он был старше ее и с большим жизненным опытом. Он был старшим товарищем по политической работе и многому научил ее. Она ждала его до тех пор, пока не встретилась с Хулио, и тогда поняла, что к старому нет возврата. А после долгих и мучительных раздумий написала письмо тому человеку, который уехал в Европу. Это было трудное письмо, но и в какой-то степени оно исцелило ее.

Для Тины и Хулио любовь стала источником, питавшим их жизненные силы. А кроме того, у них были общая работа и общие идеалы. Однажды вечером, тепло попрощавшись с друзьями, вместе с которыми он жил, Хулио переехал к Тине,

Гром грянул в декабре. Пришло письмо из Гаваны, в котором сообщалось, что Леонардо Фернандес Санчес схвачен полицией: на него донесли. Кто был предателем? Этот вопрос мучил всех, а особенно Хулио Антонио.

О докторе Амаррале говорили разное. В устах одних он был революционером, пострадавшим при Мачадо, другие предпочитали отмалчиваться. А вообще-то кубинские эмигранты не очень его привечали. Хулио Антонио присматривался к нему, выжидал. Ему не очень были по душе авантюристические призывы доктора к уничтожению членов мачадистского правительства и вообще к террору. Но, несмотря на это, доктор продолжал ходить в ассоциацию до тех пор, пока два события в декабре не открыли глаза всем анерковцам. В один прекрасный день Амарраль заявил, что больше «так» жить не может, что он должен «действовать», поэтому он возвращается на Кубу. Впервые подозрения некоторых анерковцев оправдались. Ведь захоти кто-нибудь из них вернуться на родину, не смог бы он этого осуществить. Но доктор «почему-то» не боялся возвращения. Многие подумали: «А не провокатор ли он?»