Наум Беляев - Гаршин

«Первое, что думает каждый, прочитавший или увидевший высокое создание искусства, — пишет Гаршин в своем очерке: — „Как это похоже, как это верно, как это знакомо, и тем не менее я в первый раз увидел это, сознал это!“ Часто один мощный художественный образ влагает в нашу душу более, чем добытое многими годами жизни».

С этими высокими требованиями Гаршин подходит к оценке творчества русских художников.

Выставка «передвижников» в 1887 году была в основном посвящена Сурикову и Поленову. Подробно разобрав картины этих первоклассных мастеров, Гаршин с чувством законной гордости восклицает: «Трудно представить себе даже, чтобы искусство, едва вышедшее из пеленок, существующее как самостоятельная школа едва каких-либо тридцать лет, могло давать подобные выставки из года в год…»

В бодром настроении он вернулся в Петербург и взялся за работу над романом о Петре. С наслаждением ездил по местам, где бывал император. Гаршин любил Петербург, знал все закоулки этого города и часто представлял себе Петра то в одном, то в другом месте Петербурга. По обыкновению, он вынашивал в уме и в воображении образ, который затем переносил на бумагу.

Наступил май, приближалось лето — самое страшное для писателя время года. Но на этот раз настроение его не ухудшилось. Гаршин надеялся этим летом осуществить свою заветную мечту — поехать в Англию, кроме того, он хотел побывать на юге и потому лишь временно поселился у родственников жены под Петербургом, в Сухопутной таможне.

Однако предчувствие несчастья не покидало Гаршина даже в самые лучшие периоды его жизни. Однажды в мае 1887 года, когда он казался здоровым и веселым, занимаясь любимым делом — переплетением книг, он неожиданно обратился к жене и попросил ее записать стихотворение, сложившееся в его уме:

Мрачность этого стихотворения испугала молодую женщину. Она с беспокойством спросила, почему ему пришли в голову такие стихи. Писатель с грустью ответил, что не верит в полное освобождение от злого недуга, а в современной обстановке больной человек — это «фитиль дымящий, зловонный чад обильно разносящий».

В июне Гаршин в несколько дней написал новый рассказ. К несчастью, рассказ этот не увидел света, так как при первых же припадках тоски — а они вновь наступили у Гаршина с июля, — он сжег рукопись. Сюжет этого рассказа он подробно изложил своим друзьям, как только ему стало немного лучше.

«Это была, — вспоминал Фаусек, — странная история с ярким фантастическим характером; в ней были длинные диалоги научного и философского характера. Идея рассказа заключалась в защите дерзаний в науке, в праве людей науки дерзать и ошибаться. Это был протест против нетерпимости консерваторов науки. В повести действовали ученые, молодые и старые, профессора и их ученики, начинающие, но уже гордые своим знанием и враждебные ко всему, что, по их мнению, „не научно“. Гаршин доказывал, что в истории науки много раз создавались теории и учения, казавшиеся в свое время грубыми заблуждениями, а впоследствии открывавшие человечеству новые области.

Главными действующими лицами повести были два молодых приятеля: один — начинающий ученый, молодой самодовольный педант, другой — замкнутый в себе странный, болезненный чудак, с наклонностями к отвлеченному мышлению. Этот мыслитель додумался до медиумических явлений.

По совету своего друга он демонстрирует обществу ученых скептиков новые, таинственные явления, которые он открыл. За обнаружение своей „творческой силы“ он поплатился всей своей душевной деятельностью: после сеанса он впал в неизлечимое слабоумие…»

Близилась осень, но состояние Гаршина не улучшалось. Еще с лета он перестал ходить на службу, а сейчас обычное выздоровление не наступало, и он сам предложил начальнику взять на его место временного заместителя.

Вскоре Гаршин почувствовал себя несколько лучше и решил вернуться на службу. Он полагал, что механическая, по существу, служебная работа, может быть, будет ему даже полезна.

Каково же было его огорчение и разочарование, когда новый заместитель встретил его с вытянутым лицом и, презрительно путая его имя и отчество, начал ему выговаривать за запущенные дела.

Самоуверенный чиновник стал корить смущенного писателя за плохо подшитые папки, за недостаточную четкость в канцелярских бумагах, уверяя его, что съезд недоволен его работой.

Гаршин, возмущенный и растерянный, тут же написал заявление об отставке.

Призрак нищеты и голода вновь надвинулся на семейство Гаршина.

Физические и нравственные муки не оставляли несчастного писателя весь последний год его жизни. Друзья видели его страдания, но не знали, как помочь ему. Гаршин страшно изменился, платье висело на его исхудалом теле, образуя нелепые складки. Глаза глубоко запали и горели лихорадочным блеском. Лицо поражало своей бледностью. Во время разговора он вдруг замолкал и с горьким плачем целовал руки своей жены, ища у нее защиты и утешения.

Порой, провожая друзей на лестницу, со свечкой в руках, он шепотом, чтобы не слышала жена, обращался к своему собеседнику: «Право, лучше умереть, чем жить в тягость себе и другим».

Часто он обращался к друзьям с одной и той же фразой, с мыслью, которая ему, повидимому, не давала покоя:

«О, если бы нашелся друг, который покончил со мной из жалости, когда я потеряю рассудок».

Однажды, чтобы его утешить, Надежда Михайловна дала торжественное обещание исполнить его желание. Это его немного успокоило.

Ему уже было трудно ходить по улице. На воздухе кружилась голова, и Гаршин рисковал попасть под конно-железную дорогу. Заходя к приятелям, он нехотя раздевался, бродил унылый и вялый по комнатам, равнодушный ко всему, разглядывал книги и картины. Иногда под влиянием друзей, пытавшихся его развлечь, он немного оживлялся, но вскоре впадал в прежнее состояние.

Некоторые друзья советовали ему уехать на юг; художник Ярошенко предлагал поехать в Кисловодск к нему на дачу, но Гаршин боялся зимой уезжать из Петербурга: он боялся одиночества и еще больше — тоски.

Как-то Гаршин прочитал в газетах, что в Симбирской губернии требуется на фабрику с татарским населением женщина-врач. (Требование объяснялось тем, что татарки решались лечиться лишь у женщин-врачей.)