Николай Михайловский - Таллинский дневник

В коридоре адский холод, и решили долго раненых не задерживать. Вишневский сказал, что его выступление займет не больше десяти минут. Он поднялся на стул, вид у него был усталый и болезненный, но стоило ему начать говорить, как речь захватила его самого и всех слушателей. Он рассказывал о фронтовых наблюдениях, приводил множество деталей, которые мог запечатлеть в своей памяти только истинный художник. Говорил он горячо, темпераментно, эмоционально, и все стояли не шелохнувшись.

Я смотрел на бледных, исхудалых людей; их лица были взволнованными и одухотворенными. Конечно, это выступление длилось не десять, добрых сорок минут, потом Вишневский еще отвечал на вопросы.

После его выступления на другой и третий день к начальнику и комиссару госпиталя началось форменное паломничество раненых. Они просили, а некоторые категорически требовали немедленно отпустить их, послать на фронт - именно к Невским порогам, где идет жестокая битва.

Комиссар госпиталя Василий Иванович Гостев не без основания говорил, что, если Вишневский еще раз выступит, в госпитале не останется ни одного раненого.

* * *

...Этот дом и по сию пору ленинградцы по старинке называют елисеевским. Он стоит на Фонтанке лицом к Чернышеву мосту - высоченный, немного мрачноватый, украшенный искусной лепкой, внутри чем-то напоминающий замок древних рыцарей. Тяжелые дубовые двери, мраморные лестницы, скульптуры в нишах, разноцветные стекла. В наши дни все это принято называть излишеством... Купец Елисеев строился в лучшие свои времена и не скупился на затраты. Снять у него квартиру из семи-десяти комнат мог разве что фабрикант. А после революции эти огромные квартиры населял трудовой люд. На третьем этаже в большой коммунальной квартире обитало семь семей - двадцать пять человек. У каждой семьи - просторная комната, и в каждой комнате вершилась своя жизнь. Здесь и я жил со своей женой и дочерью.

Осенью 1941 года наш дом заметно опустел, но в тишину нашей квартиры ворвалась новая струя жизни.

В эту пору мои друзья - флотские писатели еще не были определены на казарменное положение. Вишневский и Тарасенков согласились поселиться у меня. Мое семейное гнездо им сразу приглянулось - есть диваны, белье, электрический чайник, посуда и главное - телефон. Что еще нужно?

Они привезли свои скромные пожитки и начали устраиваться...

В блокадных дневниках Вишневского часто встречаются записи:

"Дома, на Фонтанке..."

"В холостяцкой квартире Михайловского..."

Мы с Толей Тарасенковьш размещались в детской. Комично было видеть по утрам длинного Тарасенкова в маленькой кроватке моей дочурки Киры. Ноги его висели, как две оглобли... Непритязательный Толя вполне этим довольствовался и на все мои предложения переселиться на диван деликатно отказывался:

- Мы и так тебя стеснили. Я знаю, как важно спать в своей постели... отговаривался он.

Толя просыпался раньше всех: его ноги уставали свисать. Большой знаток поэзии, он в ту пору и сам писал много стихов, печатал их во флотской газете и даже издавал отдельными сборниками. Он сидел тихо, и только слышался скрип пера. За ним поднимался я. И вскоре из-за стеклянной перегородки доносился голос Вишневского: "Ребята, посмотрите, пожалуйста, там тарахтят какие-то мотоциклы. Узнайте - это наши или немецкие?" - шутил Всеволод Витальевич, прекрасно зная, что в это время сосед на мотоцикле уезжает на работу...

Вишневский мог пошутить, но в нем жила твердая уверенность, что в критические сентябрьские дни, сорвав штурм Ленинграда, мы уже выиграли победу. Сам он не жалел ничего, в том числе и себя самого, ради того, чтобы наш народ сломил шею фашизму. Разве не об этом напоминают страницы дневника, подобные исповеди:

"Со времен ХIII века - нашествия татаро-монголов не было таких напряженных трагических дней! А история шагает неумолимо, не считаясь с жертвами, индивидуальными судьбами и мечтаниями...

Верю в невероятную выносливость нашего народа, в его силу, стойкость, напористость..."

"Россия мне бесконечно мила! Она трогательно чиста... И у меня состояние духа чистое, решительное: придется идти с автоматом, с винтовкой пойду... Ничего не жаль, пусть все потеряется - вещи, дом, архив, рукописи и прочее. Все пыль, только бы удержать врага! И мы уж с Гитлером рассчитаемся! Узнает он силищу советского народа. Мы добры, чисты, но с врагами круты..."

* * *

В доме на Фонтанке Вишневский чувствовал себя хорошо. Он не выражал своих восторгов, но когда мы приходили домой, я ощущал, что ему приятно. Он садился за письменный стол и писал дневник.

Спал он на тахте, покрытой ковровой дорожкой. По-хозяйски открывал буфет и помогал нам с Толей сервировать стол к ужину. Радовался, найдя у меня в библиотеке "Севастопольские рассказы" Толстого, и упивался ими, устанавливая сходство с сегодняшним днем. На моих письмах жене в Сталинград он делал короткие, ободряющие приписки и однажды, получив денежное содержание, потребовал, чтобы эти деньги я немедленно отправил в Сталинград. Все мои уговоры ни к чему не привели, он не успокоился, пока я не вручил ему квитанцию.

И неизменная бодрость духа Вишневского передавалась нам с Толей.

- Мы остановили их. Мы их разгромим, - не раз говорил он.

Да, немцы действительно были остановлены у самых стен города. Но тем больше была их злость за свои неудачи, и они мстили, как могли, методично обстреливали город и ежедневно посылали армады бомбардировщиков. По вечерам город был в зареве пожаров. Много бомб падало в нашем районе. Уходя из дома, мы не знали, вернемся ли сами, застанем ли наш дом на месте таким, как его оставили...

Поэтому все самое ценное из рукописей, а для Вишневского это были дневники, мы прихватывали с собой...

В дневнике за 5 ноября 1941 года Вишневский отмечает:

"11 часов (вечера. - Н. М.). Возвращаемся под звуки "Интернационала" (из радиорупоров) с Васильевского острова - домой.

Луна, облака... Высоко поднялись аэростаты заграждения. На Фонтанке пожар, много битого кирпича... Дымно... Воронки на набережной, воронки у Чернышевского мостика (Чернышева. - Н. М.). Четыре разрыва бомб. Близко...

В нашем доме вылетели стекла и весь уют - к чертям!

Новая воздушная тревога. Люди идут вниз, а мы идем в наш "дот" маленькую комнатку без окон, где темно и холодно. Перешли на "новый рубеж".

Да, все было так в точности. Мы пришли и ахнули: на мостовой полно стекла, вошли в квартиру и увидели в окнах зияющую пустоту, ветер гулял по квартире. Вот тут-то и возникла мысль перебраться на "новый рубеж"...

Наш "дот" - это была маленькая кладовая в самой середине квартиры, со всех сторон защищенная толстыми капитальными стенами - она стала надежным убежищем. Все приходившие удивлялись: "Елисеев был явно не дурак, смотрел вперед и о вас позаботился".