Кристофер Бакли - Прощайте, мама и папа. Воспоминания

В это время имела место оживленная президентская кампания (наверное, вы слышали о ней). Папа был заметной фигурой. Не думаю, что мы получили бы какое-нибудь приветствие от возможного республиканского кандидата, например сенатора Джона Маккейна. Конечно же нет, ни строчки, хотя он и я были давними знакомыми. Однако президентская кампания — это президентская кампания. [63] В определенный момент кто-то начинает — хотя не имеет рационального желания — отслеживать всех, кого знает и кого не знает. Мой ирландский друг Мони Бегли говорит: «Никто не помнит, кто был на похоронах, зато все отлично помнят, кого не было». Отсутствие у Маккейна жестов, должен признаться, наводило меня на размышления. И заставляло меня сомневаться насчет его организаторских способностей. Даже на элементарном уровне это была на редкость плохая работа. Но, может быть, я стал чрезмерно чувствителен, работая у Джорджа Г. У. Буша, автора до сотни тысяч написанных собственноручно заметок, который естественным образом нарушал протокол, чтобы сделать приятный жест. Когда мама умерла, я получил написанное собственной рукой письмо от Альберта Гора, с которым виделся лишь однажды, и то мимоходом, и который ничем не был мне обязан. Все люди разные. (Прим. автора.) Довольно странными, однако приятными были полученные мной звонки и послания. Первое было от сенатора Джона Керри. У него не было никаких причин выражать мне свое соболезнование; он просто сделал красивый жест — чистый и простой. А потом, когда я сидел в отцовском кабинете, жалея себя, потому что мне предстояла непосильная (правда) задача разобраться в нем, зазвонил телефон. Тихий шелестящий голос проговорил: «Я хотел бы поговорить с Кристофером Бакли». Да, это я. «Ах, Кристофер, это Джордж Макговерн».

Папа и Джордж Макговерн были политическими антиподами, однако стали довольно близкими друзьями примерно лет за десять до этого после серии публичных дебатов. Помнится, однажды папа за ланчем, усмехаясь, объявил: «Я еще не говорил, что у меня новый лучший друг? (Он помедлил, блестя глазами.) Джордж Макговерн! Человека прекраснее его мне до сих пор не приходилось встречать».

Помню, как у меня отвалилась челюсть. Когда Джордж Макговерн стал баллотироваться в президенты в 1972 году, папа написал и произнес довольно симпатичные и жесткие вещи о нем. Когда я стал постарше, то понял, что все это было не так уж неправдоподобно. Некоторые из самых близких друзей УФБ имели членские билеты самого левого крыла сообщества: Джон Кеннет Гэлбрайт, Мари Кемптон, Дэниел Патрик Мойниган, Айра Глассер, глава ACLU (Американского союза гражданских свобод, не больше и не меньше), Аллард К. Лоуэнштейн и так далее. Однако в дружбе с Макговерном были своеобразные пикантные детали.

Как я уже писал, в 1951 году папиным боссом в ЦРУ был Э. Хауард Хант. Наверняка вам известно, что Хауард был арестован в июне 1972 года, когда взламывал дверь штаба демократов в Уотергейте, намереваясь, среди прочего, положить конец президентской кампании Джорджа Макговерна. (Пиррова победа ночной кражи, если учесть, что произошло в ноябре, когда только один штат пошел за Макговерном.) Папа перестал работать на ЦРУ в 1952 году, однако продолжал дружить с Хантом и был крестным отцом — и опекуном — некоторых из его четырех детей.

Когда всплыло Уотергейтское дело, я был дома (иногда я приезжал на уик-энды домой), в подвальной сауне вместе с отцом, куда мы ушли после обеда, и слышал, как он поверял кому-то свои последние тайные переговоры с Хауардом. Это была настоящая драма. Звонки случались и прежде, как правило из будок с автоматами. Дороти, жена Хауарда, совсем недавно погибла в авиакатастрофе, когда на частном самолете везла неучтенные деньги.

— Похоже, где-то есть тайная банковская ячейка.

Мне исполнился двадцать один год, и я был аспирантом, одновременно работавшим на «Йель дейли ньюс». Уотергейт — самое важное, что было в мире новостей. Нет, самое важное после разграбления Рима. Ох, я едва не захлебнулся собственной слюной. Хотя не мог повторить ни слова из услышанного.

— Тайная банковская ячейка?

— Очевидно, на мистера «X». Работает это так: я не знаю его, но он знает меня. Хауард дал ему инструкции. Если его убьют…

— Убьют? Господи…

— Если что-нибудь случится… что-нибудь… мистер «X» свяжется со мной. У него ключ от банковской ячейки. Мы должны открыть ее вместе.

— И?

Папа поднял на меня тяжелый взгляд.

— Решай, что делать с содержимым.

— Папа… Черт!

— Не ругайся, парень.

— О каком содержимом мы говорим?

Дальше я все помню очень хорошо. Сгорбившись, папа смотрел на пол сауны. У него обвисли плечи. Он вздохнул.

— Я не знаю точно, но теоретически возможна информация, которая приведет к импичменту президента Соединенных Штатов Америки.

Этот разговор имел место в декабре 1972 года. В постклинтоновские времена слово «импичмент» в основном потеряло свой шоковый смысл, но тогда, до открытия пленок из Овального кабинета и до ренегатства Джона Дина, слова импичмент президента Соединенных Штатов Америки предполагали очень сильное потрясение. Я молчал. Папа, хоть и был журналистом, не получил никакого удовольствия от владения подобной взрывной информацией. Его спокойствие было библейским: «Да минует Меня чаша сия». Позднее он публично отказался, воспользовавшись собственным журналом, комментировать Уотергейтское дело под предлогом конфликта интересов, основанного на его положении опекуна детей Ханта.

А теперь Джордж Макговерн, чья кампания была под прицелом Хауарда Ханта и Гордона Лидди, а также тех, кто занимался утечкой секретной информации, звонил мне из Южной Дакоты, чтобы выразить соболезнование человеку, которого никогда в глаза не видел, и сообщал, что собирается приехать на поминальную службу, добавив при этом, как мне показалось, с усмешкой: «Если, конечно, мне удастся одолеть пятнадцатифутовый сугроб около дома». Я положил трубку и заплакал.

Некролог я писал в спальне отца и матери рано утром, когда солнце еще только поднималось над Лонг-Айленд-Саунд.

В это время мозг работает четче всего, и я решил, что пора написать некролог. Мне свойственно нервничать перед выступлением, а говорить я буду после преподобного Джорджа Ратлера и Генри Киссинджера, в общем-то самых знаменитых ораторов на свете; да и собор Святого Патрика все равно что стадион Янки. Итак, солнце встало, и я мысленно повторял только одно: «Постарайся ничего не испортить».