Федор Орлов - Месть «Голубой двойки»

Томимся мы с дежурным Кулигиным от неизвестности, от вынужденного безделья и, чтоб как-то скоротать, время, рассказываем друг другу подходящие к случаю истории, — о том, как важно летчику уметь производить посадку ночью без прожектора. У меня, например, произошел недавно такой случай. После взлета сделали круг над аэродромом и только хотели лечь на курс по маршруту — а должны были лететь в тыл врага — слышу: на правой стороне плоскости непривычный стук и треск. Борттехник докладывает: «Правый крайний мотор сдал, давление масла упало до нуля». А машину повело уже на бок, еле-еле выдерживаю направление и постепенно стараюсь развернуть ее для захода на посадку. Нормального захода при всем желании сделать не удастся, не хватит высоты. Решил зайти против старта. Обошлось, вроде, нормально; планирую на моторах. Но «гоп» говорить рановато, того и гляди, при посадке подорвешься на собственных же бомбах. Прошло каких-то несколько минут, если не секунд, но мне они показались целой вечностью. А тут как назло, не зажигаются подкрыльные факела «Кольт». Хорошо хоть ночь светлая. Представляю, в каком напряжении остальные члены экипажа. Ведь как бы трудно ни было летчику, он занят делом, ему некогда даже толком подумать «а что будет, если…» А все остальные — «пассажиры», им, хочешь не хочешь, приходится томиться от неизвестности, переживать в ожидании последнего удара и уповать на мастерство и выдержка пилота, который, как и сапер, ошибается лишь раз в жизни, И даже, когда, наконец, я благополучно посадил машину, в ней продолжала стоять мертвая тишина, никто не подавал голоса. «Ну, как вы там, — спрашиваю, — все живы-здоровы? Вылезайте, приехали…» Вот тут только все ожили, кто-то даже пытается шутить, смеяться — но какой же это неестественный, вымученный смех!

— Да, я тоже слыхал про этот случай, — говорит Кулигин, когда я кончил рассказывать.

Разговариваем мы так, а сами то на часы поглядываем, то вслушиваемся в ночную тишину, не возвращается ли домой кто из наших. Вот откуда-то со стороны Бологое слышится приближающийся шум моторов. Кто это, свои или чужие? В предрассветных сумерках уже ясно виден и силуэт самолета. И когда он почти скрылся с глаз, наши зенитчики открыли стрельбу трассирующими пулями. Эх, упустили фашиста, проворонили! Немецкий летчик даже, наверное, и не видел, что по нему стреляют, спокойненько так шел. И чего они сразу не открыли огонь из крупнокалиберных зениток, разве пулеметами достанешь самолет на такой высоте?..

Скоро услышали мы знакомый родной гул наших самолетов. Летите, летите скорей, хлопцы, мы давно ждем вашего возвращения, все давно уже подготовлено, просмотрено и проверено на старте. Один, другой, пятый… Все вернулись, у всех полный порядок! Кроме обычных обязанностей дежурного по полетам, я еще, как летчик, следил за качеством захода, расчета и посадки, ставил оценки, чтобы при разборе полетов командир эскадрильи, который сам не был на земле, мог указать на недостатки каждого пилота. Самому майору Родионову я поставил «хорошо», хотя так и подмывало дать ему оценочку пониже. Но потом подумал: поставлю «отлично» — скажет, заискиваю перед ним, поставлю «удовлетворительно» — обидится еще. Нехай его, останется так, не придерется при всем желании. Командиру корабля Петрухину я поставил тройку, хотя, честно говоря, парень вполне заслужил четверку. Но он летал сегодня на моей «Голубой двойке», и потому ревнивый глаз усиливал каждый его промах и малейшую неточность.

Полеты ночников закончены. Самолеты замаскированы на своих таинственных стоянках, надежно убрано стартовое имущество. Теперь начинается горячее время для дневных самолетов, мы же со спокойной совестью можем отдыхать. За завтраком всем экипажем устроили традиционные фронтовые «крестины» моей награде, выпили по сто граммов за звездочку нового Героя. Так закончился этот незабываемый день в моей жизни.

А впереди нас ожидали новые бои.

Вновь — уже второй раз с начала войны — наступил сентябрь. Ночи стояли ясные, безоблачные и прохладные. Бывали заморозки. По утрам, когда мы прилетали с задания, трава на аэродроме белела от инея. Часто в полете по всему маршруту не попадалось ни облачка. В небе сверкали тысячи звезд. Падающие метеориты чертили яркие линии, почти такие же, как трассы светящихся пуль. Разница была лишь в том, что звезды, падая и сгорая, оставляли огненный след сверху вниз, а трассирующие пули — наоборот. Правда, мы давно привыкли к этим трассам пулеметных очередей, не очень-то обращали на них внимания, тем более, если огонь велся наугад, по звуку моторов. Земля пряталась внизу в сплошном черном мраке, глаза не различали ни очертаний рек, ни тонких нитей железнодорожных путей и шоссейных дорог, ни лесов и полей. Но когда пролетали линию фронта, на темном фоне особенно ярко выделялись взрывы и пожары. Не трудно было догадаться, что наши войска ведут бои за полное окружение гитлеровской шестнадцатой армии. С большой энергией действовали и мы, ночные летчики, находились в воздухе с вечера до рассвета и тонну за тонной сбрасывали на врага свой смертоносный груз. От бессонных ночей, ветра и холода, постоянного напряжения у нас начинали слезиться и болеть глаза, краснели и набухали веки. И приходилось, когда становилось совсем невмоготу, обращаться за помощью в санчасть.

Не обошла эта хвороба и меня. Пришлось после очередного полета также идти в санчасть. Осмотрев мои воспаленные веки, наш новый батальонный врач майор Рубинов помазал их какой-то зеленой мазью, словом, разукрасил меня как клоуна перед выходом на арену цирка. Потом, как бы невзначай взглянув на мою Золотую Звезду, вдруг спросил:

— Она из чистого золота? А какая проба?

Я даже несколько опешил от неожиданности и пробормотал что-то вроде «не знаю, не разбираюсь в этом». Хотя мне очень хотелось сказать ему что-то резковатое, мол, проба самая высокая — моральных и физических качеств человека на войне. Но из вежливости, соблюдая служебную субординацию, я промолчал.

— Между прочим, — продолжал врач, беря пальцами Золотую Звезду и рассматривая ее с обеих сторон, — я впервые вижу вот так, с глазу на глаз, живого Героя. Мне хотелось бы Вам кое-что показать. Собираюсь послать командующему фронтом свои труды. В них — разработка нового метода ведения боя.

Пригласив меня в соседнюю комнату, врач достал из чемодана толстую папку и положил ее передо мной на стол. Заинтересовавшись, я начал листать аккуратно отпечатанные на машинке листы. Признаться, весь «труд» показался мне наивной и детской забавой человека, который знает войну лишь понаслышке, по легковесным кинофильмам. Да и весь облик самого врача говорил о том, что он специалист сугубо штатский и надел военную форму совсем недавно. Майор предлагал нашим наземным войскам широко применять дымовые шашки, «ослепить» перед атакой фашистов дымом. В «труде» давалось подробное описание, как нашим солдатам следует подползти к фашистским окопам и блиндажам, и используя попутный ветер, заполнить их дымом, а потом, внезапно бросившись в атаку, без потерь с нашей стороны занять вражеские позиции. Все выходило легко и просто, не так уж много для победы и требовалось. «Труд» заканчивался обращением к солдатам: «Бейте врага повсюду с использованием дыма и огня! Вперед, фронтовики, за Родину! Смерть немецким оккупантам!»