Роман Добрый - Шеф сыскной полиции Санкт-Петербурга И.Д.Путилин. В 2-х тт. [Т. 2]

¾ Совершенно верно. Многие жертвуют. Случалось, кольца, серьги приносили в дар, дабы камни с них шли на украшение ризы или на благолепие часовни.

Путилин наклонил голову.

¾ Об этом я и говорю. Так вот, спрашиваю я, не было ли какого-нибудь приношения святой иконе в ту ночь, когда произошло исчезновение драгоценностей с ее венчика?

Ответить сразу на этот вопрос не могли.

Решили обратиться к тем лицам, которые сопровождали икону и которые, по их личной просьбе, впредь до выяснения загадочного случая, были отстранены от обязанностей.

Когда они, смущенные и понурые, предстали, Путилин мягко обратился к ним с этим же вопросом.

¾ Как же, как же... Полотенце, вышитое шелком, на икону одели, — уверенно произнес старый священник.

¾ А кто одел, батюшка? Где? Помните?

Старый иерей сокрушенно посмотрел на всех.

¾ А как, что, не помню. С такого происшествия память всю отшибло.

¾ Э-эх! Как же это вы так, отец Валентин? — укоризненно покачали головами духовные лица.

¾ А вы не помните? — обратился Путилин к монаху.

¾ Я помню, что это полотенце было положено на киот иконы или на предпоследнем, или на последнем месте, — твердо проговорил монах.

¾ Почему вы упираете на эти два последние места?

¾ Потому что до посещения их на иконе ничего не было.

¾ Скажите теперь: молебны везде протекали быстро, без всяких инцидентов?

¾ А именно?

¾ Не было ли больных, которых бы подводили или подносили к иконе?..

¾ Как сказать? Плакали... жарко молились... Прикладывались многие... Особенного ничего не происходило.

¾ А могу я осмотреть последние приношения чудотворной иконе? — вдруг быстро задал вопрос Путилин.

¾ О, конечно, конечно, достоуважаемый Иван Дмитриевич! — хором последовал ответ.

Но я ясно видел, что почтенное духовенство немало удивлено расспросами и желанием моего талантливого друга. Им ли, впрочем, было не удивляться, когда Путилин ставил, порой, в тупик искушенных деятелей на почве преступления или сыска?

...И вот пред ним целая гора всевозможных доброхотных даров святой иконе.

Чего тут только не было!

Рядом с бархатными, шитыми золотом, пеленами, находились скромные дешевенькие полотенца из грубого холста; там — жемчугом унизанная сумочка для святой ваты — лежала бок об бок с дешевеньким ситцевым платочком.

Путилин продолжал внимательно разглядывать приношения.

«Что может найти он здесь, в этих предметах? Какое они могут иметь отношение к возмутительному злодеянию?» — копошилась в голове мысль-догадка.

Вдруг я заметил, что он взял в руки широкое белое шелковое полотенце, расшитое цветными шелками, стал особенно пристально рассматривать его.

Все, в том числе и я, выжидательно и недоумевающе уставились на него.

¾ Помилуй Бог, какое странное полотенце! — громко произнес он.

¾ Чем? — быстро спросил я.

¾ В самом деле, что такое? — ближе придвинулись к Путилину духовные лица.

¾ Да... да так... рисунок узора занятный, — бесстрастно ответил он. И повернулся к духовным властям: ¾ Вы позволите мне оставить его у себя на некоторое время? Заинтересовался я им, очень уж небрежно и спешно заканчивали вышивание на нем. Смотрите, какие несуразно большие, неправильно кривые крестики выводили по канве на нем!

¾ Сделайте милость... хотя это и чужое приношение, но ради пользы дела...

¾ Да, да. Я вам верну его скоро, если... если оно...

И, распрощавшись, Путилин уехал со мной в гостиницу.

Там, в номере, он опять принялся за осмотр полотенца.

¾ Как хорошо начато. Удивительно искусная работа! И вдруг, такие скачки, прыжки, — бормотал он в полголоса.

¾ Скажи, пожалуйста, Иван Дмитриевич, что ты так пристал к этой вещи?

¾ Пристал? Браво, доктор, первый раз в своей жизни ты угадал, изрек истину! К этому полотенцу я действительно пристал, как муха к клею. И для того, чтобы отстать, мне надо даже вымыть руки.

И к моему изумлению, Путилин стал мыть руки у мраморного умывальника.

Когда в два часа я проснулся, номер был пуст. Путилина не было.

¾ Началось! — вырвалось у меня.

Если еще и теперь Замоскворечье полно самобытного уклада жизни, являя собою как бы городок в огромном городе-столице, то в те, сравнительно отдаленные, годы оно было, поистине, особым царством.

И имя этому царству было — «заповедное», «золотое», «темно-купецкое».

Здесь все, начиная от высоких богатых домов еще старинной, теремной архитектуры, окруженных высокими-высокими заборами, с садами, с голубятнями, с дубовыми амбарами и кончая запахом постного масла, чудовищно-толстыми рысаками, длиннополыми сюртуками «самих», несуразно-огромными бриллиантами и «соболиными» ротондами-шубами «супружеских жен и дочерей», — все говорило о глубоко своеобразном укладе.

Здесь было гнездо величайшего благочестия и величайшего самодурства, суровой скромности и дикого загула, когда ничем не сдерживаемая широкая душа-натура именитого купца прорывалась во всей своей, порой, неприглядной дикости.

Здесь жизнь начиналась и оканчивалась рано.

Когда еще «другая» Москва сладко почивала на белых пуховых перинах, Москва Замоскворецкая уже скрипела высокими, дубовыми воротами, говором приказчиков-молодцов, покрикиванием «самих», торопившихся на открытие своих складов — торговых заведений. Но зато и вечер наступал рано. Еще «та» Москва была полна движения, суеты, а тут уже наступало царство сна. Лишь порой из-за высоких заборов доносился злобный лай-вой цепных собак, да раздавался подавленный шепот в перемешку с поцелуями у ворот, куда тайком удирали от хозяев молодцы и молодицы, горячая кровь которых бурлила, тосковала в суровых купецких домах-монастырях.

Среди них особенно выделялся обширностью и богатством дом, принадлежавший богатейшему купцу-суконнику Охромееву. Это было целое поместье, где все говорило о могуществе заколдованной золотой кубышки.

Сам он был далеко уже не молод, ему шел шестой десяток. Крутой «ндравом» до лютого самодурства, то скупой до гаргантюанства, то показно-щедрый, как Крез, он был несчастлив в семейной жизни. Первая жена умерла, а о красоте ее вся Москва говорила; вторая жена попалась хилая, болезненная, рано состарилась и ударилась в ханжество; дочь единственная — неудачно была выдана замуж; один сын — спился, другой — плохо привыкал к их старинному делу — торговле.

И только «сам» не сдавался, безумно любя это дело, топя, порой, тоску, злобу, недовольство в целых потоках зелена-вина в заведениях, где машина так чудесно играет, хватая за сердце, «Лучину-лучинушку» и «Не белы снега».

Как и всегда, Охромеев в семь часов утра был уже на выезде из дома.

Сегодня он был особенно понур, угрюм, зол; вчера его «прорвало». Он рвал и метал, наводя ужас и трепет на молодцов и на всю дворню и только что собирался выехать, как увидел направляющуюся к нему фигуру седого человека, степенно благообразного, одетого солидно-скромно.