Анатолий Бураков - Сквозь смерть и время

Во время выдачи пищи стоял сплошной шум, гвалт, плетки полицаев полосовали спины и лица доходяг, не могущих быстро двигаться; некоторые ухитрялись спрятать полную банку под шинель, а другой рукой подставить пустую. Пойманных добивали на месте, и в конце выдачи рядом с каждой кухней валялось с десяток мертвых и недобитых доходяг. Лежали они до вечера, оставляли их так для примера другим. На другой день было то же, подходить к ним строго запрещалось; оказавший помощь сам мог попасть под наказание. Все проходили мимо лежавших лагерников; некоторым удавалось стянуть с мертвого пилотку, колодки, а вечером обменять на толкучке за пищу или окурок. Базар начинался сразу же после выдачи вечером хлеба. Гвалт стоял невообразимый; иногда ловили человека, укравшего что-либо у — товарища, и озверелая толпа набрасывалась на него и забивала насмерть; никакой жалости не было, каждый думал, как бы прожить самому день. На базаре продавалось все — от тряпок на портянки до зубных золотых коронок — их ухитрялись вырывать с зубов, а после карантина обменивать часовым на хлеб. Рядом с нашей кухней находилась яма метра в два глубины, куда сваливались всякого рода остатки с кухни, — гнилой картофель, грязь после мытья пола и другое; а утром, первый из постоянных рабочих (их приводили из лагеря), выбрасывая мусор находил там мертвеца. Забирались туда дабы найти что-нибудь съедобное, а вылезти назад не хватало сил; зимой они там и замерзали. Являлся полицай, снимал номер, а мертвеца засыпали отбросами. Летом их вытаскивали и сдавали ротному полицаю, который в «назидание потомкам» «вливал» 25 своим холодным оружием.

По вечерам, после приготовления «кофе» к следующему утру, мы собирались в нашей каморке, пели песни (меня просили петь русские), а мой сосед пел украинские. Своими песнями и рассказами о своей родине, он привил мне любовь к Украине.

Так я прожил на кухне до февраля 1943 года, встречал немало земляков, помогал чем мог; один из них, после войны приехавши домой, посетил мою мать. 11 февраля в лагерь приехал власовский офицер в чине поручика. Всех нас выстроили, и он начал рассказывать о Власовском движении, о добровольцах, о прелестях национал-социализма, о том, как Гитлер беспокоится о народах Европы и Азии, какова станет сытая жизнь; недалек, мол, тот день, когда знамя национал-социализма будет развиваться и над свободной Россией. Рассказал еще о последней речи Сталина, в которой он, на обращение Швейцарского Красного Креста, сказал: «Пленных у меня нет, а есть изменники Родины». И отказал в помощи через Красный Крест. «Так что, — продолжал власовский поручик, — улучшения питания в лагере для вас — ждать не приходится».

Большинство лагерников, конечно, и не знало ничего о национал-социализме, ни о Власове, да это было и не важно для них, — был важен главным образом приличный кусок хлеба и котелок густого супа… Это последнее и заставило многих военнопленных принять предложение власовского посланца и влиться в ряды этой освободительной армии.

На другой день отобрали артиллеристов, а еще через два дня меня самого и еще 11 человек, под конвоем немца, привели на станцию и посадили в пустой пассажирский вагон. Поезд дал свисток и вагоны тронулись…

К тому времени я уже довольно прилично выучился говорить по-немецки и начал расспрашивать нашего часового, куда мы едем. Он ответил, что едем в другой лагерь, в котором должны пройти медицинскую комиссию.

Я сел у окна. Мелькали поля, через снег пробивалась озимь, огороды, чистые домики, на станциях люди с рюкзаками, все хорошо одетые; и как-то стало тепло на душе… Я задремал.

Стук буферов вывел меня из полудремоты. Мы стояли перед вокзалом. Название станции Фаллингбостен. Часовой крикнул: «Лос, лос!» и мы пулей вылетели из вагона, вслед за нами вышел часовой и мы двинулись пешком. Километров через пять подошли к высокой изгороди из проволоки, вышки, а за ними большие каменные здания. Во дворе часовой нас сдал в один из бараков. Внутри было чисто, двойные деревянные кровати, электричество, стол на каждые 10 человек. Это был бывший французский лагерь. Через час дали котелок супа, кусок хлеба, одеяло и указали койку. Французов увезли давно, и лагерь предназначили переходным для советских пленных. Здесь мы проходили военную медицинскую комиссию; здоровых отправляли по военным частям, а больных возвращали назад в лагерь, как мы говорили «доходить». На другой день прошли вошебойку, стрижку наголо и нас повели в санчасть. В одной из комнат находилось несколько офицеров в форме зенитчиков в белых халатах. Произвели поверхностный осмотр. Доктор, к которому я попал, обратил внимание на мою упитанность, а когда я ответил ему по-немецки, даже улыбнулся. После осмотра подвели меня к столу с картотекой; там отобрали номер и записали имя, фамилию, год рождения, национальность, и после этого нас в количестве четырех человек отвели в канцелярию и передали вахмистру зенитчику. Оттуда снова пошли на вокзал. Дальше — вагон, ночь пути, остановка и город Брауншвейг. Здесь пересели на автомашину. За городом во все стороны стояли заводские корпуса, между которыми — вышки, на них торчали стволы зениток, а рядом с корпусами копошились люди, темные от грязи и голода; одни из них с желтыми звездами на груди — это «юде», другие — французы с зелеными сумочками через плечо, но больше всего было молодых девушек в советских фуфайках и самодельной одежде — на груди круглый значок «О.С.Т.» Вскоре машины свернули и остановились рядом с четырьмя бараками и тремя вышками с 33-миллиметровыми зенитными орудиями. В стороне стояли длинные деревянные бараки, в них жило около 500 французов, работавших на заводах. Привели нас в зенитный 4-й взвод, распределили по орудиям и стали обучать строевой подготовке, названию частей орудия и немецкому языку. Здесь было до 25 немцев. Пищу давали ту же, что и им, но только после раздачи немцам. Так что, иногда получали обильно, а иногда худо. Нас было четверо: двое из Украины, один казах и я. С утра до обеда находились около орудий, потом с одним немцем ехали за обедом, после обеда ходили в французский лагерь мыть канистры, и там встречались и разговаривали с нашими русскими девушками. Еженедельно их пригоняли к французам мыть и красить бараки, а однажды, когда мы их встретили, им привезли пищу из лагеря. Одна из них позвала нас и открыла канистер; я отпрянул от вони — стоял тот же гнилой кислый запах нечищенной полусгнившей картошки, которой кормили пленных. Мы-то уж отвыкли от этой вони, а одна девушка с упреком сказала: «Эх, добровольцы! Кого защищаете? Эх, вы!..» От стыда мы не могли смотреть им в глаза. После этого, все остатки своей пищи мы приносили им. Лагерь, в котором они работали, был заселен гражданскими французами, все они были здоровые, упитанные, получали посылки из дома. Жили неплохо. Западных жителей немцы на работы, подобные как нашим девушкам, не посылали, только «унтерменшей» без разбора пола и рода работы. Некоторые девушки не выдерживали голодного пайка и продавали французам свое тело. Нельзя судить их за это. Жить и им хотелось. Хотелось увидеть своих близких, родных, услышать родную речь, а не эти постоянные «Лос, лос!» — голод, холод, проволока, проволока без конца. Хотя и у себя дома было нелегко, но все это нелегкое было свое и у себя. Там найдется кому рассказать, а здесь свои такие же несчастные, а немец на жалобу ответит прикладом.