Вениамин Каверин - Эпилог

Это дерзкое письмо кончалось прямым оскорблением: «…если так произойдет, то по явной вине (а может быть, и по тайному желанию) Секретариата», — и не менее дерзким требованием: «Я настаиваю на опубликовании моей повести безотлагательно». Письмо было отправлено 12 сентября, а через десять дней 30 секретарей — ни много ни мало — собрались со всего Советского Союза, чтобы участвовать в заседании по разбору поведения Солженицына. Присутствовал и представитель ЦК Мелентьев. Заседание продолжалось пять часов. За 56 лет своей работы в литературе я ничего похожего не помню.

Не стану подробно пересказывать «Изложение заседания Секретариата», которое через несколько дней прислал мне Солженицын (см. Приложение № 18). Я прочитал его с изумлением. Какой цепкостью памяти, каким искусством мгновенно отражать нападение, какой маневренностью нужно обладать, чтобы превратить намеченный суд над ним в суд над Секретариатом! В течение пятичасового заседания (началось в 13 часов, кончилось около 18) ни единой минуты не было потеряно даром! Он не только слушал, возражал, уличал, задавал вопросы, он успевал записать и то, и другое, и третье. Да и незаписанное впоследствии ему пригодилось: в книге «Бодался теленок с дубом» он дал несколько таких схваченных на лету этюдов, что просто диву даешься, вспоминая, что он впервые встретился «с натурой». Таков, например, портрет Федина, в котором его настоящее метко и беспощадно объясняется прошлым. Один литератор заметил, что Солженицын играет с Секретариатом, как пушкинский Балда с чертенятами. И действительно, Секретариат собирался не раз, то в полном, то в сокращенном составе, и члены его каждый раз неудачно пытались обвести Солженицына. Неудача заключалась в том, что им не только не удавалось заставить Солженицына выступить с «четким ответом на буржуазную клевету для того, чтобы прекратить шум на Западе вокруг его писем» (Марков), но главным образом в том, что он противопоставлял секретности — публичность. Можно смело сказать, что благодаря его быстро распространившемуся «Изложению» перед всем миром раскрылось убожество нашей литературной администрации, отсутствие мысли, неповоротливость, тупость, лень и, наконец, очевидная нелепость самого существования Секретариата, фактически бездействующего и управляемого лишь несколькими «деловыми людьми», вроде бывшего бухгалтера С.Сартакова. Кстати сказать, именно после «Изложения» гэбисты на процессах не давали записывать, стирали пленку и т. д., а протестующих тащили в отделение. Впрочем, первой, кажется, стала записывать милая, спокойная, отважная, по-рыцарски благородная Ф.Вигдорова.

«Портреты» в «Теленке» относятся не только к отдельным лицам. Важно отметить, что Солженицыну пригодился самый «портрет атмосферы», в которой происходила борьба с Секретариатом. И едва ли я ошибаюсь, предполагая, что этим «портретом» Солженицын думал воспользоваться не только в «Теленке», но, как это ни странно, в романе «Август четырнадцатого». Вспомните сцену схватки между Воротынцевым и Ставкой Верховного главнокомандующего, когда в более чем рискованном положении он упрекает генералов от инфантерии и кавалерии в августовском поражении и неопровержимо доказывает, что битву можно было выиграть, если бы не преступная недальновидность командующих армиями и дивизиями. Конечно, даже какой-нибудь бездарный генерал Жилинский в сравнении с К.Воронковым — Сократ, но Солженицын не сравнивал, он прислушивался к «атмосфере сходства». Воротынцев — один против всех, он опрокидывает ложные доказательства неизбежности разгрома, он нарушает субординацию, возражая Главнокомандующему, великому князю Сергею Александровичу. Он дерзко настаивает на своей правоте. Вспоминалась ли Солженицыну, когда он работал над этой главой, сцена в Секретариате 22 сентября 1967 года? Полагаю, что да. Ведь для него от локальности до глобальности — один шаг.

В «Теленке» [68] «Бодался теленок с дубом». сделан этот шаг вопреки подчеркнутой вещественности книги, оттолкнувшей от Солженицына многих. И то сказать, он действительно показал непонимание значения «Нового мира», который существовал для всех истинных писателей, а не только для него. Он несправедливо оскорбил В.Лакшина, который горячо и искренне приветствовал появление Солженицына в литературе. Он бестактно рассказал о Твардовском, хотя, без сомнения, всегда любил и уважал его. Вопреки тому, что многие страницы — фантастическая по своей сложности работа над «Архипелагом», арест, допрос, камера, высылка — написаны с характерной для него настоятельной простотой и силой, перед нами — нескромная книга, в которой автор с такой же настоятельностью сосредоточен на самом себе. Я упомянул об отсутствии такта — это связано с отсутствием вкуса. Впрочем, может быть, отсутствие — слишком сильное слово. Но как назвать появление Авиэты в «Раковом корпусе», непризнанного художника в «Круге первом», о котором я уже упоминал? Конечно, могучему таланту прощается многое. Что за беда, если автору «Архипелага» подчас не хватает вкуса? Об этом не стоило бы и говорить, если бы автор не настаивал на своем недостатке. Но он настаивает: об этом говорит и его отвлеченная философская пьеса, в которой действуют герои с гриновскими фамилиями. И вмонтированная в «Август четырнадцатого» кинохроника. И книга «Прусские ночи», убедительно доказавшая, что он ошибается, считая себя поэтом.

«Раковый корпус» не был опубликован, хотя в игре Балды с чертенятами были перепады, когда казалось, что чертенята близки к отступлению. На одном из заседаний Секретариата вопрос, возможно, был бы решен положительно, если бы Федин воспользовался своим положением руководителя Союза, проголосовав за опубликование повести. Он струсил, отступился, тогда-то я и написал ему свое письмо, быстро разошедшееся по Москве, по стране, хотя оно было вовсе не «открытым», а сугубо личным. Текст его приведен в главе о Твардовском. Оценить поведение Федина без взгляда в его прошлое — предательское прошлое — было невозможно, и я сделал это, разорвав навсегда наши, продолжавшиеся сорок лет, отношения.

Через два года деятельность правозащитников (которых почему-то назвали диссидентами) развернулась.

Я уже упоминал о том, что мой телефон надолго замолчал — я был в числе «подписантов». Мое имя было вычеркнуто из всех издательских планов. «Литературная газета» сообщила о том, что я наслаждаюсь слушанием моих писем и выступлений, которые передавались по «Немецкой волне» и «Свободе». Репрессии усилились, и когда видного общественного деятеля и моего хорошего знакомого Жореса Медведева посадили в психиатрическую лечебницу, мы с женой съездили в Калугу, чтобы навестить его и оставить директору больницы Лифшицу письмо, в котором я утверждал, что Медведев совершенно здоров, и требовал его освобождения.