Вениамин Каверин - Эпилог

У В. П.Матвеева не было двойной жизни. И в редакциях, и дома, и в Смольном он был однозначен. Без сомнения, он очень любил литературу и был убежден, что она не может развиваться без борьбы направлений, — недаром самыми близкими его друзьями были обэриуты — Д.Хармс, Н.Олейников, Н.Заболоцкий. Он сам был автором двух (а может быть, и больше) книг: «Золотой поезд», «Разгон Совнаркома». В последней речь шла, конечно, не о Совнаркоме СССР под председательством Н.Рыкова, а о провинциальном «самодеятельном» Совнаркоме, возникшем в провинциальном центре в конце Гражданской войны. Затаенная надежда автора, несомненно, скрывалась в названии книги, которая, разумеется, была немедленно конфискована.

Матвеев любил и ценил юмор, тонкий, изящный, попадающий в цель. Не думаю, что он был сторонником полной свободы печати, но однообразие, хвастовство, лицемерие, лживость раздражали его и в жизни, и в газетных статьях.

Этот высокий, крепкий человек лет сорока пяти все еще продолжал, по-видимому, считать себя хозяином жизни (или по меньшей мере того образа жизни, который он создавал собственными руками). Отстреливался ли он, когда за ним пришли? Он был из тех, кто отстреливался или кончал самоубийством.

Итак, с письмом этого человека я отправился в Магнитогорск.

Мои впечатления (по памяти) правдиво рассказаны в статье «Несколько лет», напечатанной в «Новом мире» в 1966 году. Впечатление размаха, лихорадочного напряжения, острой новизны — все это было. Неясно, приблизительно была изображена другая сторона поездки: мое настоятельное стремление узнать и понять — что же, наконец, происходит в стране. Наивное стремление! То, что в действительности происходило в стране, мы узнали через сорок лет, а в ту пору наше неведение было всепроникающей особенностью жизни, заставлявшей нас (по крайней мере, меня) в 1929–1931 годах голосовать «за».

«За» смелый разбег, заставивший «стронуться» с места всю Россию, «за» столкновение интересов, поразившее меня в поезде, «за» непреклонную волю, соединившую эти интересы и направившую их к высокой, значительной цели! Пламенным представителем этого «за» был Толя Р., мой старый друг, бывший левый эсер, а теперь неофит первой пятилетки, старавшийся обратить мое внимание на каждую поразительную, по его мнению, подробность. Поразительно было все, но более всего, может быть, те черты, которые смутно проглядывались за этим всепоглощающим «за». Да, строилась с необычайной быстротой первая домна. Времени, в обычном смысле слова, не существовало: газета выходила под датами, указывающими, сколько дней осталось до конца первого периода: задута домна; второго: закончена мартеновская печь; и так далее. Одновременно закладывались кирпичный, бетонный, цементный и другие заводы. Строился «социалистический» город.

Быстрота, с которой на плоской, голой степи, у подножья горы Магнитной, как бы плывущей — пологой, равнодушной — в раскаленном воздухе над этим столпотворением, возник город, — быстрота была феноменальная, как утверждали два прикрепленных ко мне комсомольца. Но по будущему городу бродили, спотыкаясь, умирающие от голода, мертвенно-бледные женщины в не виданных мною чувашских или мордовских костюмах — жены или вдовы кулаков, работавших на стройках или тоже умиравших где попало. Кладбище росло скорее, чем комбинат. В наскоро построенных бараках жить было невозможно — клопы сыпались с потолков, покрывали стены. Рабочие спали на земле, подле бараков. Километрах в пяти-шести в своем поселке (кажется, он назывался Березки) жили иностранцы, приезжавшие на строительство в своих машинах — энергичные, моложавые, бодрые. Неравенство между жизнью в Березках и на строительстве было, мало сказать, оскорбительным — оно говорило о рабском отсутствии достоинства, о самооплевывании, совершавшемся согласно существующим директивам. Дух напряженного подчинения господствовал в каждом слове.

Толя Р. был прав: все, что открывалось перед нами в Магнитогорске, было необыкновенным. Но, может быть, еще более необыкновенное заключалось в том, что, ясно видя прямую связь между ростом кладбища и ростом комбинатов, я как бы старался не видеть эту связь — и, стало быть, бродил по строительству с закрытыми глазами.

Но вот совершилось нечто, заставившее меня очнуться; я упомянул, что ко мне были прикомандированы два комсомольца — не парторганизацией, куда я не обращался, а местной газетой. В городок для иностранцев пускали неохотно, и я вспомнил о письме Матвеева к Мандельштаму — не поможет ли горком комсомола? С ребятами, показывавшими мне Магнитострой, я успел подружиться: один хотел стать водолазом, второй — артистом, и мы не раз обсуждали сравнительные достоинства этих профессий. Но вот я сказал, что у меня есть рекомендательное письмо к Мандельштаму, — и наступило неловкое молчание.

— К какому Мандельштаму? — спросил будущий водолаз.

— Разве не он у вас секретарь горкома?

Снова молчание.

— А от кого у вас письмо?

— От Матвеева.

— А кто такой Матвеев? Как его зовут?

— Владимир Павлович.

— А где он работает?

Матвеев был в ту пору уже смещен с высоких партийных должностей и работал, кажется, в Ленинградском отделении Союзфото.

Любопытство комсомольцев приняло характер допроса, и я ответил с раздражением:

— Не все ли вам равно, кем он работает? Мне хотелось бы увидеть Мандельштама.

— Вы не можете его увидеть, — нехотя объяснили комсомольцы. — Он арестован.

Тогда еще аресты не были ежедневными, никого не удивлявшими явлениями, и я невольно вскрикнул:

— За что?

— Как враг народа.

Мы заговорили о другом. Не думаю, что будущий водолаз рассказал кому-нибудь о рекомендательном письме к «врагу народа». Но как бы некий невидимый взгляд стал сопровождать меня после нашего разговора — или это только казалось?

Я не хотел предъявлять командировку Союза писателей, мы с Толей решили жить вместе с рабочими в бараках — мне казалось, что для будущей книги важно как бы «внутренней камерой» заснять обычный рабочий день, в котором было что-то резко расходившееся с высокой патетической нотой, так и звеневшей в самом сухо-раскаленном воздухе Магнитогорска. Но комсомольцы, как бы между прочим, посоветовали мне зайти к секретарю городского Совета и показать ему командировку. Я зашел, рассказал — восторженно — о своих впечатлениях. Секретарь не спросил меня о письме Матвеева, давно разорванном, — это значило, что комсомольцы решили меня не выдавать. Почему? Не знаю.

Письмо было прямым доказательством связи между двумя видными оппозиционерами, а то, что оно было рекомендательным, усугубляло дело. И разумеется, если бы комсомольцы сообщили о нем «куда следует», едва ли я вернулся бы в Ленинград.