Григорий Мирошниченко - Ветер Балтики

Штурманы Хохлов и Ермолаев внимательно следили за картами, выдерживая точный куре. Синевато-серая ночная дымка то рассеивалась и становилась светлее, то снова сгущалась,

Над вражеским городом наши бомбардировщики появились неожиданно, и летчикам представилась довольно пестрая картина. Город был затемнев лишь наполовину, в порту кораблей не видно. Только на окраинах мелькали едва приметные сверху крохотные огоньки постовых сигналов да тускло поблескивали рельсы железнодорожных линий. Слабенький дым валил из трубы одинокого паровоза, уходившего от станции.

Полковник Преображенский вел свой самолет на максимальной скорости. Балебин не отставал и, как было приказано, "лежал" на левом крыле.

Внизу рисовались знакомые очертания кварталов, и план крупного города оживал во всех деталях. От окраин во все стороны едва заметно разбегались грунтовые дороги.

Еще на земле командиры экипажей договорились о последовательности действий. Цель Преображенского - усыпить бдительность врага, бомбить пороховые склады, что расположены близ города. Было известно, что склады усиленно охраняются зенитчиками. Значит, огонь зениток Преображенскому надо принять на себя, чтобы на другом конце города Василий Балебин безошибочно решил основную задачу.

Нигде не стреляли, и это еще больше усложняло поиск цели.

Командир знал, что штурман Хохлов до скрупулезности точен. Он хорошо изучил этот маршрут. Сейчас штурман внимательно уточнял цель. Их основную цель. Не станет же он, Петр Хохлов, попусту нажимать на рычаги бомбосбрасывателей. Надо точно найти склады. Голос штурмана:

- Снижайтесь. Доверните влево пять градусов. А теперь еще чуть-чуть вправо.

Преображенский вел самолет с приглушенными моторами. Еще несколько секунд - и самолет ляжет на боевой курс, тогда уж нельзя допускать никаких отклонении.

- Выхожу на боевой курс! - предупредил Хохлов полковника и вскоре нажал на рычаг бомбосбрасывателя.

Столбы огня взметнулись с земли, яркими рассыпающимися искрами осветив темноту ночи. Зенитного огня нет.

Еще заход. Хохлов сбросил еще две бомбы. Пламя на земле разрослось. Бомбы легли точно в цель.

Третий заход... И вдруг с разных концов города вырвался огромный огненный ветер, небо покрылось рваными вспышками. Молчавшие до сих пор зенитчики, поняв, что цель найдена, открыли сильный огонь.

В кабине запахло тротилом. Вот тогда-то и началась игра со смертью, да такая, какую не дай бог пережить никому другому.

Прожекторные лучи заметались по небу. Самолет Преображенского попал в сплошное море зенитных разрывов.

Отвлекая на себя огонь противника, Преображенский одновременно внимательно наблюдал за тем квадратом, где должен был действовать экипаж Балебина.

А Балебин в это время думал только об одном: как точнее уронить "капельку". Уронить только на цель! Почти все зависело от штурмана Ермолаева. Нельзя ошибиться. Иначе зачем же Преображенскому принимать на себя столько огня?

Тем временем Преображенский продолжал заходы на цель.

Это была нелегкая задача - прикрыть Василия Балебина. Задача, равносильная самопожертвованию. И полковник шел на смерть, лишь бы Балебин выполнил свою задачу.

Приглушив моторы, старший лейтенант искал цель.

Приморские кварталы, высокие дома, их внизу много, и в темноте они так похожи один на другой!

"Где же наша главная цель? Главная цель?" - напрягая зрение, Василий всматривался в темень.

Вот и похожий по описанию дом. Широкий парадный подъезд, колонны, полукруглые большие окна. Нигде ни огонька. Этот ли?

Тут же зажглась сигнальная лампочка. Штурман Ермолаев передал:

- Нашли! Вот она - главная цель!

Балебин чуть взмыл вверх и положил ДБ-3 на боевой курс. Пора!

На окраине, там, где находился Преображенский, захлебывались зенитки и всполохи разрывов озаряли все небо.

Пора!

Штурман Ермолаев, еще раз уточнив местонахождение цели, уверенно нажал на рычаги бомбосбрасывателя.

Оглушительный взрыв потряс город. Пламя взметнулось вверх, длинными сверкающими языками рванулось в притихшие затемненные улицы.

Темные, непроницаемые окна зданий вдруг ярко и широко осветились. Одно, второе, третье... Там, за окнами, метались тени.

Балтика дала о себе знать своевременно!

Василий Балебин отвернул вправо, вышел на береговую черту, прошел каменистые шхеры и там, над Финским заливом, в заранее условленном секторе пристроился к самолету Преображенского.

Экипажи взяли курс на свою базу.

Над дорогами к Тихвину

Стояла осень сорок первого. Беспрерывно гремела канонада. Немецкая дальнобойная артиллерия обстреливала жилые кварталы, заводы, школы... Над головами ленинградцев воющий визг снарядов сливался с завыванием зимней пронзительной бури Снег белыми волнами поднимался с промерзлой земли, высоко кружился над домами, а потом бешено мчался над городом. И даже не снег, а куски колючего льда били по глазам. Ветер, словно острыми иглами, пронизывал до косточек тело, свистел в телеграфных проводах, леденил души.

А в запорошенной дали, где ничего не было видно, лежали немцы, как призрачные тени. Город близко, город рядом. Просторный. В нем можно, казалось им, фашистам, согреть свою душу. Отдохнуть. Нажраться.

Заросшие, грязные, издерганные, в надежде на близкое разгулье, они шли и ползли на город, как только что вылупившаяся саранча. За ними зияли могильники-блиндажи, куда загоняла фашистов корабельная артиллерия наших главных калибров, удары с фортов и крепостных пушек, атаки с воздуха. Лучшие укрепления, воздвигнутые гитлеровцами у самых стен города, стали для них адом.

В один из мрачных блокадных дней мне сообщили, что тяжело заболел отец. Я побывал у родителей, в доме № 9 по каналу Грибоедова.

Не успел я скинуть шинель, как в дверь нашей квартиры кто-то постучался. На пороге стоял Преображенский.

Евгений Николаевич быстро снял кожаный реглан, положил шлем на стул, окинул все пытливым взглядом и осторожно подошел к кровати отца. Мы понимали друг друга, ничего не говорили и даже, как я помню, не поздоровались.

- Отец, - тихо позвал Преображенский.

Я увидел, как по отцовской впалой щеке скатилась слеза.

Отец повернул к полковнику голову. Моя мать, совсем поседевшая, стояла здесь же согнувшись. Стояла у постели умирающего и тихо плакала.

- Отец! - дотронувшись рукой до его плеча, сказал Евгений Николаевич. Неужели ты не дотянешь? Крепись!

Отец лежал в военной гимнастерке, как солдат, который все сделал, что мог сделать в жизни.

Голод страшнее бомбы, грознее врага. Голод методично убивал теперь ленинградцев.

Отец силился что-то произнести, ему хотелось сказать несколько слов.