Эндель Пусэп - На дальних воздушных дорогах

Один из гостей вышел. Вернувшись, он принес свежую газету и многозначительно показал нам рекламные объявления театра и кино. Другой офицер в то же время старался продемонстрировать что-то вроде балетных па. Наконец мы поняли: нас приглашают на балет.

В это время вернулся и Романов. Вместе все мы поехали в город. Перед кассой кино стояла длинная очередь. Наши мундиры и ордена выручили: их волшебная сила открыла нам «зеленую улицу» к кассе.

В каждой стране свои обычаи, в том числе и в Америке. Надо сказать, что американец охотно ходит в кино, там он чувствует себя, очевидно, уютнее, чем в театре. Особенно большая давка ощущается в кино в жаркие летние дни, когда термометр показывает на улице свыше тридцати градусов. Кино работает двенадцать часов подряд, с двух часов дня до двух часов ночи. Показывают несколько фильмов, антракты заполнены выступлениями певцов, кордебалета, короткими интермедиями.

Но о кино как храме искусства и речи быть не может. Фильмы, имеющие настоящую художественную ценность, появляются весьма редко. На экране преобладают истории о ковбоях, пиратах и гангстерах, фильмы ужасов и слащаво-сентиментальные истории о современной Золушке, в которых бедная честная девушка завоевывает сердце богатого мужчины, и тому подобное. Финал фильма всегда полностью удовлетворяет стопроцентного американца, ибо он выразительно говорит: у нас в Америке все кончается хорошо! У нас все о'кей!

На улицах и так достаточно угара, чтобы еще и в кино сидеть в духоте!

О том, что наши усилия не пропали даром, свидетельствовал тот факт, что к середине следующего дня самолет и моторы были в полном порядке. Осталось только дождаться прибытия находящейся в ремонте шины. Оставшееся свободное время мы решили использовать для покупок.

Нам, видевшим в Европе развалины, развалины и развалины, казались неправдоподобными совершенно целые здания и беззаботно снующие по улицам люди. Ужасающие налеты на города и села, кроваво-красное ночное небо остались вдали от Американского материка. Здесь не было нанесенных войною ран — огонь войны полыхал где-то далеко…

Все это мы почувствовали и в магазинах. Товаров было вдоволь. И цены на товары повседневного спроса были значительно ниже, чем в Англии. В каждом магазине нас прямо-таки назойливо заставляли осматривать весь ассортимент товаров в надежде, что мы, может быть, что-нибудь купим.

Я с удивлением заметил, что среди служащих в магазинах часто встречались люди, говорившие по-русски: они работали продавцами и кассирами, а иногда были даже владельцами магазинов. Все эти люди были в основном эмигрантами, покинувшими родную страну в годы революции.

Наконец мы попали к владельцу одного мануфактурного магазина — еврею, который, как он нам рассказал, покинул Россию еще до первой мировой войны и долго жил в Германии.

У прилавка стояла толпа американских офицеров, по требованию которых расстилался один рулон материи за другим. Однако желания купить что-нибудь они, казалось, не проявляли. Старик хозяин, не переставая улыбаться, сыпал вперемежку с английскими словами такие крепкие русские ругательства, которых не выдержали бы ни бумага, ни типографская краска. Заметив нас, он оставил американцев и принялся показывать свои товары нам. Вскоре мы нашли то, что нам было нужно, материал был упакован, и тут нас ждал сюрприз!

— Настоящим русским офицерам я продаю свой товар впервые, — подчеркнуто торжественно сказал владелец магазина. — Я хочу этот материал вам подарить!

— Настоящие русские офицеры не нищие и не нуждаются в милостыне, — ответил Штепенко строго.

— Извините! Прошу прощения! Я не хотел вас обидеть. Поверьте, я очень уважаю офицеров Красной Армии, которые так стойко сопротивляются гитлеровским полчищам убийц. Вы же знаете, как с такими, как я, евреями обходятся нацисты.

Старик подробно рассказал о пережитом им в фашистской Германии. Потом он принес толстую бухгалтерскую книгу и, показывая нам какие-то ряды цифр, убеждал нас до тех пор, пока мы не согласились купить товар по себестоимости. Это, кстати, составило примерно три четверти обычной продажной цены.

Наша несчастная шина наконец была доставлена к самолету. Протектор отремонтировали по всем правилам.

Вечером я доложил В. М. Молотову о готовности самолета к обратному полету.

— Ладно! Значит, завтра утром мы сможем вылететь?

— Да. Перед этим я совершу пробный полет.

Однако на следующее утро нас подвела погода. Над рекой поднялся густой туман, он пополз по окрестностям и окутал аэродром молочным сумраком. О полете не могло быть и речи.

Только около десяти часов утра, когда пригрело солнце, туман стал рассеиваться и поднялся на высоту в несколько десятков метров. Мы посоветовались и решили все-таки совершить пробный полет. Уже на высоте ста метров мы вынырнули из тумана в солнечный небосвод. Но внизу все было скрыто густой пеленой тумана.

Моторы и все приборы работали нормально. Порядок! Можно отправиться в обратный путь. Осталось только вернуться на аэродром, заправить баки горючим и тогда — прощай, Новый Свет!

Но все-таки это было не так просто. Туман все еще не хотел рассеиваться. Посадка оказалась не только сложной, но даже опасной. Сквозь туман были видны только верхняя часть памятника Джорджу Вашингтону и несколько горных вершин. Ориентируясь по ним, я предпринял попытку посадить самолет. Осторожно опускался я все ниже, еще и еще… Местами уже виднелась земля. Вот промелькнули массивный мост на Потомаке, ангары соседнего аэродрома, но главная цель — бетонная лента нашего аэродрома — осталась примерно на двести метров левее.

Пришлось снова набирать высоту. Я опять попытался приземлиться и снова промахнулся.

Что делать? Хоть оставайся в небе Вашингтона!

— Пилоты! — услышал я вдруг голос Штепенко. — Попытаемся выйти к посадочной полосе при помощи радиокомпаса. Сейчас включу.

— Давай!

Штепенко настроил компас на волну радиомаяка и повел самолет в его зону, точно нацеленную на взлетно-посадочную полосу аэродрома. Теперь дело пошло на лад. При следующей попытке самолет оказался точно над бетонной полосой. Я все же решил сделать еще один круг, поскольку, сосредоточив все внимание на радиокомпасе и земле, не заметил, что скорость превысила пределы, необходимые для выполнения нормальной посадки. Когда самолет, делая новый круг, оказался у начала бетонной полосы, я услышал вдруг нетерпеливый возглас штурмана:

— Убрать газ!

Штепенко, наверное, боялся, что я и на этот раз промахнусь. Зря нервничаешь, братец! Мы приземлились как полагается.

У ангара началась заправка горючим. А я позвонил в посольство: самолет будет готов к взлету через сорок минут, прошу пассажиров к этому времени прибыть на аэродром.