Виктор Петелин - Жизнь Шаляпина. Триумф

Блуменфельд подошел к Федору Ивановичу, обнял его за плечи, хотя это и не так легко ему было в этот момент и пожелал ему крепкого сна, покоя, легкого пробуждения: завтра действительно предстоит серьезное сражение.

«Накануне «Бориса»… ко мне в номер гостиницы пришел Шаляпин, – вспоминал С.П. Дягилев. – «Сергей Павлович, – сказал он, – где бы я мог у вас лечь? Я не могу оставаться у себя в номере накануне такого дня». У меня стоял маленький диван. Шаляпин свернулся на нем клубком и заснул…»

«Уведомляю: Альпы перешли. Париж покорён», – писал Шаляпин художнику П.Г. Щербову после триумфальных выступлений в «Борисе Годунове». «…На следующий день, после представления, мы безостановочно ходили с ним по бульварам и он без конца восклицал: «Я не знаю, что мы сделаем в будущем, но сегодня вечером нам кое-что удалось», – это продолжение цитаты из воспоминаний С.П. Дягилева, прерванной словами самого Федора Ивановича об успешном покорении Парижа, который рукоплескал ему с 6-го по 22 мая в «Гранд-опера», «Театре Сары Бернар», в светских салонах, на улицах, в кабачках… А между тем этот грандиозный, поистине триумфальный успех, как и в другие времена и в других городах, давался после полного напряжения сил, энергии, душевной страсти…

В эти дни на «Борисе Годунове» побывали Макс Волошин, Теляковский, журналисты из «Русской музыкальной газеты», из «Слова», «Нового времени», работники посольства во главе с послом Александром Ивановичем Нелидовым, в разные дни побывал «весь» Париж…

По отчетам журналистов, по воспоминаниям замечательных людей того времени, которым посчастливилось присутствовать в зрительном зале, на сцене, за сценой, даже в суфлерской будке, можно представить себе, как Шаляпин создавал свой неповторимый образ Бориса Годунова, можно реконструировать лучшие эпизоды этого спектакля.

Да и самому Федору Ивановичу захотелось рассказать об этих счастливых минутах подлинного триумфа его самого и русского искусства. Через несколько лет после этого грандиозного события он вспоминал: «…Мы ставили спектакль целиком… У нас, например, сцена коронации теряет свою величавость и торжественность, ибо ее невозможно поставить полностью, а в Париже в этой сцене участвовали я, и митрополит, и епископы, несли иконы, хоругви, кадила, был устроен отличный звон. Это было грандиозно; за все 25 лет, что я служу в театре, я никогда не видал такого величественного представления… Так же великолепно, как генеральная репетиция, прошел и первый спектакль – артисты, хор, оркестр и декорации – все и всё было на высоте музыки Мусоргского. Я смело говорю это, ибо это засвидетельствовано всей парижской прессой. Сцена смерти Бориса произвела потрясающее впечатление – о ней говорили и писали, что это «нечто шекспировски грандиозное». Публика вела себя удивительно, так могут вести себя экспансивные французы – кричали, обнимали нас, выражали свои благодарности артистам, хору, дирижеру, дирекции… К великому сожалению, мы вынуждены были исключить из спектакля великолепнейшую сцену в корчме, ибо для нее нужны были такие артисты, каких мы, несмотря на все богатство России талантами, не могли тогда найти. В молодости я не однажды играл в один и тот же вечер и Бориса, и Варлаама, но здесь не решился на это. Я смотрел на этот спектакль как на экзамен нашей русской зрелости и оригинальности в искусстве, экзамен, который мы сдавали перед лицом Европы. И она признала, что экзамен сдан нами великолепно…»

Художник Александр Головин вспоминал эти дни гораздо позднее, вполне возможно, что генеральная репетиция и первый спектакль у него слились в один, но и его точку зрения понять можно: «С декорациями к «Годунову» было много хлопот. Они прибыли в Париж вовремя, но их долго не удавалось получить на таможне. Наступил день спектакля, а декораций в театре еще не было. Началась паника, предполагалось отменить спектакли. Наконец, уже в шесть часов вечера, за два часа до поднятия занавеса, декорации были доставлены, но в каком виде! На сгибах потрескалась краска, отстали целые куски малинового тона на декорациях Грановитой палаты. Стали искать в парижских магазинах малиновую пастель, скупили ее в огромном количестве. Уже почти перед самым началом спектакля К.Ф. Юон и я растирали ее руками, замазывая те места, где недоставало малинового цвета.

Помню, какой фурор произвело выступление Шаляпина в роли Бориса. Весь зал был захвачен его игрой и пением. Я стоял во время спектакля за кулисами. Когда появился Шаляпин, находившийся около меня француз-пожарный воскликнул с изумлением: «Скажите, это настоящий русский царь?»

«Триумфом», «новой, блестящей победой», «новым торжеством русского искусства» называли французские и русские газеты спектакли «Борис Годунов» в Париже. «Нашему национальному самолюбию дано полное удовлетворение», – писал корреспондент «Русского слова».

«Каким образом вы, русские, имея такую великую литературу, не имеете ни своей живописи, ни музыки?» Такой вопрос приходилось слышать неизбежно еще года три тому назад от французских критиков. Теперь он невозможен. Грандиозные, С.П. Дягилевым в Париже устроенные, демонстрации русского искусства – художественная выставка, русские концерты и, наконец, постановка «Бориса Годунова» на сцене Большой оперы, утвердили в Париже значение русской музыки и русской живописи. Постановка «Бориса» – триумф», – писал Максимилиан Волошин в газете «Русь» в июле 1908 года.

Александр Бенуа в своих репортажах, отмечая триумф исполнителей, подчеркивал, что настоящими «героями дня были Пушкин и Мусоргский, героем дня – все русское искусство, вся Россия», экзамен на аттестат зрелости перед лицом всего мира не только выдержан, но Россия готова занять и «учительскую кафедру», потому что вчерашние учителя уже идут к нам в учение, прислушиваются к голосу музыкальных гигантов России.

Позднее, в своих воспоминаниях, А.Н. Бенуа писал: «Максимум же успеха выпал, разумеется, на долю Шаляпина. И до чего же он был предельно великолепен, до чего исполнен трагической стихии! Какую жуть вызывало его появление, облаченного в порфиру, среди заседания боярской думы в полном трансе безумного ужаса. И сколько благородства и истинной царственности он проявил в сцене с сыном в «Тереме»! И как чудесно скорбно Федор Иванович произносил предсмертные слова «Я царь еще…». Однако и другие артисты были почти на той же высоте (совсем на той же высоте не было тогда, да и после, – никого, а сам Шаляпин переживал как раз тогда кульминационный момент расцвета своего таланта): прекрасно звучал бархатистый, глубокий, грудной голос Ермоленки (Марина), чудесно пел Смирнов (Дмитрий), особенное впечатление производил столь подходящий для роли коварного царедворца Шуйского чуть гнусавый тембр Алчевского. Выше всех похвал оказались и хор и оркестр под управлением Блуменфельда.