Виктор Петелин - Жизнь Шаляпина. Триумф

Наш театр при своем возникновении поставил себе целью завет М.С. Щепкина и тем самым вступил в борьбу со всем ложным в искусстве. Поэтому естественно, что мы прежде всего стремились изгнать из нашего театра – «театр».

Но стремиться к цели еще не значит достигнуть ее.

Десятилетняя работа театра нашего – беспрерывный ряд исканий, ошибок, увлечений, отчаяний и новых надежд, о которых не знает зритель…

Сначала Федор Иванович внимательно слушал, но потом, довольный своим успешным выступлением, он хотел что-то веселенькое рассказать Иоле, но, повернувшись к ней, встретил холодный, отчужденный взгляд, сразу остыл, медленно повернулся на место и задумался: «Неужто догадывается о существовании Маши… Кто-то брякнул, вот и дуется… Вроде бы все нормально, встретила, все хорошо, но врать не умеет, лукавить, сдерживать себя тоже, вот и думай, переживай, знает ли… Тут пятеро, а там, в Питере, скоро родит… Хоть разорвись… А Костенька-то прав: не так-то просто добиться успеха новому театру, доказать свое право на существование…»

– Результат наших первых опытов наглядно показал нам, что простота, о которой мы мечтали, имеет различную ценность и происхождение. – Шаляпин оторвался от своих раздумий и вслушался в то, что говорил Станиславский. – Так, например, существует простота бедной фантазии. Ее порождают банальность, безвкусие и художественная близорукость. Но есть иная простота. Простота богатой фантазии. Она легко парит среди широких горизонтов, она питается здоровой пищей, добываемой из жизни и природы. Это простота свободного духа, убежденного в своей цели и уверенного в своей силе. Такая простота дается упорной работой, систематическим развитием и совершенной артистической техникой…

«Вроде бы банальные мысли высказывает Костенька, а сколько времени нужно, чтобы сердцем понять и принять их, эти простые мысли. «Вы меня покорили и победили, – сказал как-то Станиславский после того, как посмотрел моего Сальери, – а у меня Сальери не получается. Вот если б мне петь, тогда бы удалось. Хорошо тебе, Федор, у тебя голос есть»… Нет, все равно бы не удалось. Надо любить Моцарта, как я его люблю. А Сальери завистлив, а зависть, как и ревность Отелло, не подчиняется рассудку, это стихия, как ураган, ничем не остановить… Тогда лишь зритель поверит в подлинность героя, поверит в подлинность его переживаний на сцене. Станиславский не раз говорил о гриме, о париках, костюмах. Ничего не скажешь, этим искусством артисту овладеть нужно, но важнее – грим психологический; артисту необходимо овладеть искусством передачи движения души в жесте, в слове, музыкальной фразе, показать слитность движений души и жеста, через внешнее передать внутреннее состояние человека, которого ты играешь. Вот Станиславский в самом начале своего выступления подчеркнул словечко театр. Получается, что это словечко плохое, затерханное, изъезженное… Что-то серьезное происходит с русским театром. Все в один голос говорят, что Малый театр болен, Ленский пытался что-то сделать, но надорвался, умер, сегодня москвичи будут провожать его в последний путь… Немирович-Данченко отказался возглавить его, а ведь Ермолова, Южин и многие прежние актеры и актрисы играют в нем, но все говорят о его умирании… На смену великим приходят мелкие людишки, думающие лишь о злате, лишь золотому тельцу поклоняются… Какой уж тут жар души… Тем самым поколеблена священная сценическая традиция, издавна отличавшая русский театр от западных… Живая личность актера, душа человека и его богоподобное слово – вот что характерно для нашего театра. И от этого некоторые так называемые новаторы отказываются, предлагают вместо души персонажа показывать различные эффектные трюки для развлечения публики… Нет, это не новаторы, это – шарлатаны и прохиндеи… Это шарлатанство невозможно прикрыть мишурой пустой болтовни о каких-то новых формах театрального искусства, тем более беззастенчивой рекламой. Эти «новаторы» разрывают с традициями русского театра, русского искусства вообще. Поэтому русский театр утрачивает свою прежнюю обжигающую силу, свое яркое, прекрасное лицо. В наших театрах перестают по-настоящему плакать и смеяться… Лишь Художественный театр еще остается верным традициям русского театра, а все потому, что не отказался от живых элементов прошлого искусства, воспринял плодотворное семя, и на новой почве это семя дало новую жизнь. Не могу представить себе беспорочного зачатия новых форм искусства… Если в них есть жизнь – плоть и дух, – то эта жизнь должна обязательно иметь генеалогическую связь с прошлым. Пушкин, итальянские художники Ренессанса, Рембрандт, Бах, Моцарт, Бетховен – это богоподобное искусство не может устареть, одряхлеть, все это живо и достойно жизни… Но есть люди, которые во что бы то ни стало хотят придумать что-то новое, хотя бы для этого пришлось насиловать природу театра. Эти люди напрасно называют себя новаторами. Это просто насильники над театром. Подлинное творится без насилия… Мусоргский – великий новатор, но никогда он не был насильником. Станиславский, много сделав для обновления театральных представлений, никуда не ушел от человеческого чувства и никогда не думал что-нибудь сделать насильно только для того, чтобы быть новатором. А как естественно вошел в нашу жизнь Антон Павлович Чехов, но только сейчас, похоронив его, мы поняли, какой это… A-а, и Костенька вспомнил нашего дорогого Антона Павловича…»

– С постановкой «Чайки» начался второй период в короткой истории нашего художественного развития, – продолжал Станиславский свой отчетный доклад. – «Чайка» принесла нам счастье и, подобно вифлеемской звезде, указала новые пути в нашем искусстве..

«Как крепко соединила нас жизнь: стоило мне подумать о Чехове, как тут же о нем заговорил и Станиславский…» Шаляпин отвлекся от своих дум и стал внимательно слушать Станиславского.

– …Задачи Чехова совпадали с задачами Щепкина, а следовательно, и нашего театра. Таким образом, Щепкин, Чехов и наш театр слились в общем стремлении к художественной простоте и к сценической правде. Изгоняя «театр» из театра, Чехов не считался с его условностями. Он предпочитал, чтоб их было меньше, а не больше. Он писал картины из жизни, а не пьесы для театра. Поэтому нередко Чехов выражал свои чувства и мысли не в монологах, а в паузах, между строк или в односложных репликах. Веря в силу сценического искусства и не умея искусственно отделять человека от природы, от мира звуков и вещей, его окружающих,

Чехов доверился не только артистам, но всем другим творцам нашего коллективного искусства.

Чехов на сцене был не только поэтом, но и чутким режиссером, критиком, художником и музыкантом. Недаром, говоря о Чехове, вспоминаешь пейзажи Левитана и мелодии Чайковского. Все эти особенности чеховского гения не допускают старых приемов сценической интерпретации и обстановки, как бы они ни были прекрасны сами по себе. Ни торжественная поступь артистов, ни их зычные голоса, ни искусственное вдохновение, ни красные сукна портала, ни условное чтение ролей перед суфлерской будкой, ни полотняные павильоны и двери, ни театральные громы и дожди не применимы в чеховской драме. Чехова нельзя представлять, его можно только переживать.