Виктор Петелин - Жизнь Шаляпина. Триумф

А тот потребовал и записки от него, Шаляпина; и вот милейший Николай Александрович Маныкин-Невструев, композитор и преподаватель Московской консерватории, обращается к нему с просьбой, чтоб он написал Трепову, что вырученные за концерт деньги он передает семье Жюля Девойода. Так из благородного дела вышла какая-то несуразица: Маныкин-Невструев едет к Трепову, не застав его, обращается к начальнику канцелярии и передает его, Шаляпина, желания. Но тот ничего поделать не может – не властен. А в это время мадам Девойод умоляет Трепова выдать деньги. Трепов уверяет, что за ним дело не станет, но нужно разрешение Шаляпина. В то же время Маныкин-Невструев сделал все, что от него зависело как от одного из устроителей концерта, представил отчеты и деньги, поручения, как их распределить. Но и этого оказалось недостаточно: нужно было, чтобы сам Шаляпин на имя Дмитрия Федоровича Трепова написал разрешение выдать деньги несчастной вдове. Сколько ж пришлось возиться по простейшему, казалось бы, делу. Ну и ну… Хорошо, что есть такие любезные люди, как Маныкин-Невструев: передал его записку куда следует, и все уладилось. Но сколько таких вот забот, совершенно лишних, обрушивается на него, каким крепким надо ему быть, а тут свалилось неожиданное несчастье. Горловая жаба… А если голос пропадет?

Вошла Иола Игнатьевна и, понимая его душевное состояние, молча подала ему письмо.

– От кого? – тихо просипел Федор Иванович.

– От твоих друзей писателей, – с улыбкой сказала она.

– И что же? Ты читала? – спросил Шаляпин, увидев вскрытое письмо.

– Нет, ты же знаешь, я никогда не читаю твоих писем, если ты не даешь их мне сам. Я просто открыла его, чтоб тебе не искать ножницы.

Федор Иванович ласково улыбнулся и посмотрел на жену, которая так и не научилась правильно выговаривать русские слова. Но акцент ее придавал ей еще большее очарование.

– Слушай… «Среда, 8 января 1903 года. Дорогой Федор Иванович! «Среда» собралась после долгого перерыва и узнала от Леонида Андреева о твоей болезни. И все мы, собравшиеся, шлем тебе от всей души пожелания скорейшего выздоровления.

Садимся пить за твое здоровье. Н. Телешов, И. Белоусов.

Пришли бы сами, если бы не боялись утомить. И. Бунин, С. Голоушев, Е. Голоушева. «Выпьем за человека!» Леонид».

Шаляпин помолчал. Иола выжидающе присела на стул.

– Какие все замечательные люди… Как всегда хорошо с ними.

– Особенно если они садятся пить за твое здоровье…

– Да разве дело в этом?! Приходишь туда как равный, не ниже, не выше… Ведь вот что я больше всего люблю… И никто ничего не просит. Вот недавно я получил записку от некогда блиставшего на сценах Александрийского и Малого театров Федора Петровича Горева, оказавшегося не у дел. Пожалуйста, пишет, похлопочи и не забудь старого льва… «Были когда-то и мы рысаками». Это Горев-то просит меня – похлопочи, надо брать сборы, дети разоряют. Это Горев, в игру которого я с жадностью всматривался, следил за каждым словом, жестом… У Горева я учился…

«Ему ж нельзя долго говорить… – беспокойно подумала Иола Игнатьевна. – Но как его остановишь? Увлекся!»

– …как и у Савиной, Ермоловой, Федотовой, Варламова, Давыдова, Мамонта Дальского, Ленского… И вот такая просьба… Что происходит у нас с человеком, талантливейшим, если он так беззащитен… – И столько горечи послышалось в голосе Федора Ивановича, что Иола Игнатьевна тут же прервала его:

– Федор, тебе нельзя волноваться, успокойся, а я пойду, у меня еще пропасть дел.

Федор Иванович кивнул и снова погрузился в свои думы. Вынужденное безделье томило его. Он подходил к роялю, что-то выстукивал, отходил в досаде, что не может попробовать голос, ложился на диван, потом снова вставал и подходил к книжным полкам. Брал Библию, загадывал, открывая любую страницу, и читал загаданный абзац… Выходило все хорошо, слова библейские сулили ему душевное успокоение и радость. Если б дети были дома, не так мучительно переживал бы он свое одиночество: дети заболели скарлатиной, а он вот горловой жабой, будь она проклята.

Принесли газеты… Как обычно, просмотрел театральные новости. Конечно, писали и о том, что Шаляпин болен, никуда не выходит.

Пометавшись по квартире, заглянув в опустевшую детскую, где всегда было оживленно и весело, а сейчас темно и тускло, Федор Иванович вернулся в свой кабинет и подошел к окну. Люди спешили по своим делам – да и морозно было на улице. «Почему так нескладно устроен мир… Кажется, только вчера я был в добрых отношениях с Виктором Михайловичем Васнецовым, и вот возникли натянутые отношения, а в сущности, из-за пустяка: понравился мне его рисунок «Фарлаф», он тут же пообещал подарить его мне, а не подарил. Естественно, я обиделся, и он каким-то образом узнал о моих чувствах. Как это происходит? Тоже трудно понять… Но пусть, дело не в этом. И тогда я получаю письмецо от Виктора Михайловича, в котором он объясняет это «нелепое недоразумение», которое «втерлось в наши дружеские отношения». Оказывается, рисунок «Фарлаф» был приготовлен исключительно для меня и передан мне через Петрушу Мельникова, а тот не сделал этого немедленно, как следовало бы, чтобы избежать действительно нелепого недоразумения. Васнецов никакого недружелюбного чувства ко мне не испытывал, признается в любви к своему «славному и великому земляку», призывает обнять друг друга и поцеловаться со словами: «Христос воскресе!» и «Воистину воскрес!» Как же без этих слов – дело было на Пасху. Все это так, конфликт вроде бы улажен, недоразумение объяснилось… Но разве выкинешь из души те занозы, которые остались там после моей обиды… То, что я испытал хоть мгновение, уже не забудешь, даже если обида моя напрасна, зряшная обида, не вызванная реальными обстоятельствами… Эскиз костюма Фарлаф действительно для меня… Но ох как трудно живется. И почему непременно нужно было заболеть детям скарлатиной как раз тогда, когда мне особенно тяжело оставаться в одиночестве… Таков уж закон жизни – беда не приходит одна».

Шаляпин на столе увидел фотографию Чехова, который попросил Федора Ивановича прислать ему свои фотографии. А послал ли он? Нет, не помнит…

– Иолочка! – выглянул из кабинета Шаляпин.

Иола Игнатьевна тут же пришла на его зов.

– Вот наткнулся на фотографию Чехова, бедный, его недуги замучили, не дают ему пожить в Москве, а ты отправила ему мою?

– Да, Федор, отправила еще до Нового года.

– А-а-а, ну хорошо, я уж испугался. Так хорошо он написал в своем письме – «да хранят Вас ангелы небесные!».

Иола Игнатьевна ушла к себе, а Федор Иванович успокоился – хорошо хоть Иолочка не забывает о таких вот важных мелочах… Он-то в такой круговерти мог бы и забыть, а Чехов, такой обаятельный и замечательный, имел бы все основания обидеться, как вот он, Шаляпин, обиделся на Васнецова, а оказывается – не за что: рисунок «Фарлафа» был для него предназначен. Так-то бывает…