Виктор Петелин - Жизнь Шаляпина. Триумф

Популярны были на Западе и мысли, высказываемые П.Н. Ткачевым: «Мы должны раз и навсегда вычеркнуть из своего словаря пошлые и бессмысленные фразы о каком-то народном гении, фразы, взятые нами напрокат у реакционеров-славянофилов. Мы не должны, не имеем права возлагать на народ чересчур больших надежд и упований. Нечего говорить глупости, будто народ, «предоставленный самому себе», может осуществить социальную революцию, может сам наилучшим образом устроить свою судьбу. Только трусам свойственно льстить и вилять перед ими же созданными кумирами… Тот не любит народ, когда сваливает исключительно на его плечи великое дело социальной революции. Освобождение народа при посредстве народа – это та же теория народной самопомощи, под громкими фразами которой буржуазные экономисты стараются скрыть свое бессердечие, свое эгоистическое отношение к народным страданиям, к народному горю… Ни в настоящем, ни в будущем народ, сам себе предоставленный, не в силах осуществить социальной революции, только мы, революционное меньшинство, можем это сделать, и мы должны это сделать как можно скорее».

Теоретиков, вождей, особенно за границей, было много. Все они издавали журналы или газеты, высказывали радикальные мысли и предложения, читали лекции для русской молодежи, которая, возвращаясь в Россию, начинала практическую деятельность по воплощению этих идей. И.С. Тургенев 9 июня 1873 года писал Лаврову в Цюрих: «В «Правительственном Вестнике» появилась большая и беспощадная статья от имени правительства насчет наших цюрихских студентов; их обвиняют во всевозможных ужасах, упоминают (не называя, впрочем, вас) о ваших лекциях – и кончают объяснением, что те из наших соотечественников, которые останутся в Цюрихе после 1 января 1874 года, будут лишены всех прав и не допущены ни в какие казенные места и ни в какие учебные заведения. Вследствие этих драконовских мер наша русская молодежь в Цюрихе, вероятно, разлетится прахом, а с нею и библиотека, куда мне теперь незачем посылать экземпляры моих сочинений».

Действительно, как и предполагал Тургенев, русская молодежь разлетелась из Цюриха по всей России и начала упорную пропаганду радикальных идей в русском обществе. В это же время началось увлечение идеями Маркса и его последователей: его «Капитал» стал обязательной книгой для изучения в кружках, возникавших по всей России. Одновременно с этим все большее влияние приобретал в России и Первый Интернационал, его практика овладения душами людей. «Я сразу был охвачен водоворотом всех течений, – вспоминает Белоконский, – но примкнул только к одной, совершенно юной группе. Во главе ее стояла красивая, совершенно молодая женщина, Люда Волькенштейн…» Здесь читали лекции, в которых проводились мысли, что «нет Бога, и отрицалась святость веры и семьи»; профессор Зибер читал «социалистический курс политической экономии по Карлу Марксу». Сам Белоконский отправился в «народ», а Люда Волькенштейн «нежданно-негаданно сделалась террористкой»: вместе с Гольденбергом принимала участие в убийство харьковского губернатора князя Кропоткина в 1879 году. «Хождение в народ», как известно, не дало ожидаемых результатов. «Ужасающая безграмотность, тьма, невежество и бесправие крестьянского населения совершенно парализовали революционную работу, тем более что правительственные репрессии лишали возможности свободной работы в деревне… Конспиративная, тайная деятельность, не говоря уж о громадном проценте жертв, захватывала такие ничтожные круги населения, что, в сущности говоря, овчинка не стоила выделки», – вспоминал Иван Петрович Белоконский.

Овчинка не стоила выделки… И Россию захлестнул террор, казавшийся единственным выходом разрешения противоречий между классами. Но как бороться в Польше, если после восстания 1861–1863 годов русский царизм наделил польских крестьян землей, тем самым выбив почву для пропаганды на селе социалистических идей. А если русский царизм создаст условия для человеческого существования всех рабочих, крестьян и служащих – на земле, на производстве, в обществе вообще, то уживутся ли социалистические идеи в человеке труда, будет ли он мечтать о захвате власти?

Горький и Шаляпин много раз встречались в Москве, Нижнем Новгороде, Ялте, Петербурге… О многом разговаривали. Говорили они о том, что происходило в России за последнюю четверть века. Эти разговоры подталкивали и Шаляпина к размышлениям не только на общие темы, о положении русского человека в обществе, но и о собственной судьбе, которая не казалась ему такой уж безоблачной, как можно было предположить по внешним фактам его биографии.

«Вот, допустим, Собинову или Тартакову не хочется петь за десять тысяч в год в Большом театре, им предлагают недостаточно с их точки зрения. Они уходят, их не удовлетворяют условия… Они останутся, если их остановят новым контрактом. Значит, их ценят, ими дорожат. А если Трезвинский потребует? Ему могут отказать: таких, как он, много… Так и на заводе, в департаменте, на земле должно быть… Но бывает ли? Есть хорошие рабочие, они добиваются хорошей заработной платы. Есть плохие, нерадивые, они разоряют хозяина, который имеет право уволить такого. Ну, тут масса всяких случайностей, кому и повезет при равных условиях, не без этого…»

Порой до Шаляпина доходили и совсем уж абсурдные с его точки зрения идеи: земля и орудия производства должны быть изъяты из частных рук и перейти в общую собственность трудящихся, в собственность социалистического государства. Одни утверждали, что земля должна перейти в собственность к тому, кто ее обрабатывает, другие ратовали за то, чтобы земля перешла в собственность социалистического государства. Что из этого выйдет? Заранее никто не мог предсказать.

Бывало, Шаляпин следил за судами над террористами. Порой речи их звучали убедительно. Они отрицали этот строй, видели в нем источник зла, нищеты народа… Но они убивали… Судили других за то, что те ревностно служили законам Российского государства. В последнем слове некоторые из них, стараясь очиститься от грязи, которой их якобы забрасывали прокуроры, пытались оправдать свои действия. Дескать, их обвиняют в пролитии крови, а их убеждения признавались вредными для общества. Некоторые следовали принципам «Народной воли», подписывались под всем, что эта «Народная воля» совершила. И считали это не преступлением, а исполнением священной обязанности. А кто его обязывал совершать эти кровавые деяния? Народ, любовью к которому они все клянутся? На путь террора, по их словам, заставила вступить необходимость. И каждый раз они доказывали, что ими убитый человек – плохой, грязный злодей, но кто дал им право судить, плох или хорош этот человек? И как просто они решают сложнейшие вопросы человеческого бытия: уберите этих людей, которые издеваются над своими подчиненными и зависящими от их воли, и все изменится. Не будет бесчеловечных действий начальствующих лиц, и террор станет менее острым, и напряжение в обществе спадет. Конечно, жалко казненных. Но разве менее жалко убитых, убитых подло, исподтишка. Ох, как это противно…