Виктор Петелин - Жизнь Шаляпина. Триумф

– Вы ж обещали, Алексей Максимович, почитать что-нибудь свеженькое, а-а…

Столько непосредственного было в этой просьбе, что Горький, обычно сдержанный в проявлении своих чувств, рассмеялся:

– Конечно, конечно, Владимир Васильевич, за тем, можно сказать, и приехал, вас повидать, с Федором пообщаться, давно я его не видел…

– Ох, а я его видел позавчера в «Борисе», до сих пор не могу остыть от восторга… Как он исполнил сцену галлюцинаций и смерти Бориса! Что за шедевр тут Шаляпин – и рассказать мудрено, невозможно. Театр дрожал, как осиновый лист от ветра. Просто свету преставление… Стукотня, аплодирование, топанье, гром, ад настоящий. Цветы – без конца! Но он в конце взял да стал бросать цветы в публику, в ложи, в партер… И тут-то пошел новый ад, в десять раз еще сильнее. Удивительно, удивительно, удивительно!

– А я а уж перестал удивляться, нормальное явление, человеку непременно нужно на кого-нибудь молиться. А тут является перед ними и в самом деле оперное и драматическое божество, как же тут не упасть перед ним на колени и не поклониться…

– Что-то вы, Алексей Максимович, прохладненько относитесь к своему другу и его успехам?

– Боюсь, зазнается от этих постоянных аплодисментов, перестанет работать, готовиться к спектаклям, а это смерти подобно, вот иной раз окачиваю его холодной водой, чтоб не переставал думать о будущем своем и своих детей.

– Нет, нет! Не заметно ни одной фальшивой ноты или позы, все так и оживает на сцене, как только появляется Федор, вот уж поистине Великий.

Горький снисходительно посмотрел на Стасова… Не надо защищать Федора Шаляпина, уж как-нибудь он, Горький, цену ему знает, не раз в письмах и в разговорах говорил о нем как гениальном художнике, подлинном творце, которому нет равных на сцене, но нельзя было не заметить, как черты зазнайства и самодовольства порой проступали на прекрасном челе друга. И кто же скажет об этом?

Стасов и Горький, не сговариваясь, одновременно повернули обратно, словно почувствовав, что пришла пора воспользоваться отсутствием Федора и почитать, как и пообещал Горький неделю тому назад при знакомстве у Репина в «Пенатах».

Удивительное зрелище представляли два эти столь разные и по возрасту, и по внешнему виду русских богатыря: могучий Стасов в своей великолепно сшитой тройке, до блеска начищенных лакированных ботинках, с седой длинной бородой производил впечатление действительно барина и чиновника, каким он, кстати, и был; а рядом с ним легко и уверенно двигался столь же высокий, но гибкий тридцатишестилетний Горький в простой толстовке и тоже до блеска начищенных сапогах, черные длинные волосы его то и дело спадали на лоб, и он широкой, как лопата, ладонью закидывал их на место, ну, преуспевающий рабочий, не более того, ничего особенного вроде бы, но стоит внимательнее вглядеться в лицо его, как тут же бросится в глаза, что оно постоянно меняется, становится то смущенным, то простоватым, то вдруг словно туча закрывает его лицо, оно оказывается жестким, по-солдатски грубым, взгляд его исподлобья пронзительным, не прощающим ни одного промаха со стороны собеседника, на скулах набухают желваки, морщины резко обозначаются по костяку челюстей.

– А мне всю жизнь везло на людей огромных, крупных, духовно богатых, безмерно талантливых, – заговорил Стасов, нарушая затянувшуюся паузу, которая могла быть истолкована собеседником превратно. – И все они, заметьте, были протестантами, борцами… Сколько рутины, преград им приходилось преодолевать, чтобы отстоять свою индивидуальность, самобытность, неповторимость, назовите эту черту характера как угодно, но суть остается – все они были революционерами, сметали со своей дороги все прогнившее, отсталое, что веками как паутиной опутывалось в нашем русском быту. Вы, Алексей Максимович, ваше поколение, добились многого по сравнению с нашим. Совсем недавно, лет десять – пятнадцать, участь писателей, художников, ученых была совсем иная: рот зажат и рука с пером стиснута. Никуда нельзя поместить из того, что хочется высказать и что шевелится в голове и сердце, ужасное положение. Кроме России, нигде этого уже не было, а я объехал все европейские страны…

– Но и сейчас положение не лучше, Владимир Васильевич. Статью о кишиневском погроме мне пришлось распространять подпольным образом. Да и перо моих коллег, писателей-единомышленников, замедляет свой бег по бумаге, как только подумают о преследованиях, идущих от жандармского управления.

– Да, тайный сыск у нас поставлен хорошо. Пятьдесят пять лет тому назад, помнится, как сейчас, в августе, часов в шесть утра, раздался стук в дверь – это поручик жандармского дивизиона с командой пришел арестовать помощника секретаря титулярного советника Владимира Стасова, опечатать все его бумаги и вместе с оными доставить в III отделение собственной его императорского величества канцелярии. Арестовали и старшего брата Александра… Вы, конечно, знаете, что как раз в это время были арестованы Петрашевский, Достоевский, другие члены их кружка. По доносу провокатора пало подозрение и на меня, чиновника в правительствующем Сенате. Но мы не были участниками кружка петрашевцев, хотя многое из их высказываний было близко нам. С тех пор я попал в список лиц, привлекавшихся к допросу. И стоило мне встретиться с Герценом, как тут же жандармам донесли, и меня встретили на границе, увели в особую комнату и обыскали багаж, но Герцен и мои друзья предупредили, что подобное может произойти, и я подготовился к этой встрече, но тем не менее все книги и бумаги забрали, отправили в Петербург, а за их пересылку деньги взяли почему-то с меня. Так снова я встретился с жандармами, которые пытались уличить меня в преступных связях с революционным зарубежьем. Младшего моего брата, Дмитрия, отца Елены, о которой вы спрашивали, уволили с государственной службы за то, что он как адвокат защищал бунтующих студентов университета, подозревали в неблагонадежности и инженера-капитана Николая Стасова, старшего моего брата, а его обвинили в том, что он намерен взорвать покои царя в Зимнем, ни более ни менее, он ведь служил в строительной части Зимнего дворца. Да и против Александра, служившего в пароходном обществе «Кавказ и Меркурий», тоже были гонения со стороны жандармов…

– Выходит, антиправительственное направление – что-то вроде семейного недуга? – добродушно ухмыльнулся Горький, и морщинки побежали по лицу.

– Ненавижу барство, деспотизм… Ни по натуре, ни по характеру, ни по наклонностям я не способен быть ни хозяином, ни администратором, ни начальником. Ведь мне предлагали пять лет тому назад стать директором Публичной библиотеки, министр просвещения Боголепов вызывал меня и предложил этот пост сразу после смерти Бычкова, но я решительно отказался… Ни отличия, ни должности ничего не значат для меня, а вот то, что художники, собрав средства, издали мои сочинения и поставили при жизни мой мраморный бюст в библиотеке, лестно отозвались в своем адресе, поднесенном мне к семидесятилетию, обозвав и «маяком», и «светочем», и «руководителем» нашей художественной жизни в последние сорок – пятьдесят лет – вот мои ордена и лавры. Жалко, осталось не много, а так поработать еще хочется, столько еще замыслов, столько начатого и незавершенного. Стоило бы мне стать персоной, как тут же пришлось бы отказаться от литературной деятельности. Только я бы вступил в директорство, как тут же пришлось бы распрощаться с моей вольной и открытой полемикой… Аминь всему, всей независимости, всей внутренней свободе. Господину директору надо быть приличным, бывать при дворе, а для меня вицмундир хуже египетской казни… Даже вот эта парадная одежда сковывает меня, я привык на даче носить свободную косоворотку с вышивкой на вороте и рукавах, широкие шаровары, бархатные или полотняные, высокие сафьяновые сапоги.