Виктор Петелин - Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 2. 1941–1984 гг.

Вдали проплыло слева село Коловертное, маяча колоколенкой заброшенной церковки. Приуральцам оно памятно тем, что в нем бывали, отдыхая, рыбача, Алексей Толстой, Лидия Сейфуллина, Валериан Правдухин, остались великолепные описания ими здешнего пребывания. Несколько недель пробыл в Коловертном и Аркадий Гайдар. Годы провел тут всемирно известный генетик Николай Петрович Дубинин.

Следующее – село Бударино. Близ него Емельян Пугачев издал и зачитал свой первый «анператорский» указ, призывавший уральских казаков, казахов, башкир бороться против императрицы Екатерины II. Отсюда он начал свою самую мощную в истории России крестьянскую войну против самодержавия.

В общем, рассказывать было что. С час, наверное, мы пробыли в поселке Чапаеве, бывшем Лбищенске. Осматривали музей Василия Ивановича Чапаева, в помещении которого находился когда-то штаб 25-й дивизии, ходили к месту гибели легендарного начдива. Сфотографировались на память. С большим вниманием прислушивался Юрий Борисович к говору местных жителей – уральских казаков.

Садясь в машину, закуривает и размышляюще, неторопливо говорит:

– Похоже, что у здешних казаков много общего с донцами: в укладе жизни, традициях, в причинах, побудивших уральцев пойти за контрреволюцией. Что-то общее даже в говоре, в диалекте. У тех и у других, например, отсутствует в произношении средний род… Как та женщина сказала: «Возьми полотенец, мыло! Он, мыло, в мыльнице лежит. Рыло-т вон как пропылился!..» Незнакомо, скажем, для москвича и – чудесно, расчудесно…

К этой теме он возвращался всю последующую дорогу, удивился местному названию перекати-поле – катун, которые то и дело, словно сайгаки, проскакивали перед машиной, гонимые ветром:

– Как точно и кратко: катун!..

Теперь дорога скверная, и к озеру Жалтыркуль мы приехали часа в четыре дня. Сначала увидели большую брезентовую палатку, растянутую на открытом месте, а потом и заросшее камышом громадное озеро, спрятанное в пологой низине. По сторонам – неоглядная солончаковая степь с редкими кустиками полыни да суслиными и тушканчиковыми бугорушками, а прямо – оно с солнечными оконцами плесов, на которых рыбацкими поплавками покачивались кряквы, шилохвости, нырки, поганки, вдали сверкала снежным одеянием пятерка лебедей. Там же виднелась гусиная стая.

Чуть в стороне от большой палатки была туго, до звона, натянута одноместная, в ней, как оказалось, жил Антон Югов. По ночам в ней стоял лютый холод, но хозяин ее не хотел переходить в общую, где топилась железная печурка, говорил, что ему нравится спать на свежем (на свежайшем!) воздухе. По утрам в спортивном костюме делал зарядку. Близ его палатки дымила трубой полуразваленная, брошенная чабанами хибарка (летовка, как их тут называют) из камышитовых плит, в ней – ни окон, ни дверей. Это – «кухня».

Из нее-то и появилась пышнотелая маленькая Раиса Александровна, по здешнему шутливому величанию – шеф-повар. На стану она была одна. Сожалеет, что чуть-чуть раньше не приехали: Шолоховы и все остальные только что уехали на вечернюю зорю, а возвратятся теперь лишь в поздние сумерки. Искать их по степям – дохлое дело.

В палатке тесно от брезентовых раскладушек. В центре стоит чугунка, в которой нерешительно потрескивают дрова. Раиса Александровна говорит, что спать в палатке сейчас ничуть не теплее, чем на улице, а печку надо круглые сутки докрасна калить, чтобы получить от нее сносное тепло. Однако Шолоховы, по ее словам, не гневаются, они ведь охотники со стажем, закаленные. Тут же узнаю, что английская керосиновая печка, которую Михаил Александрович привез с собой в Приуралье и на которую возлагал большие надежды, не оправдала себя. «Керосину жрет много, – сказал нам он потом, – а тепла – на грош…»

Раиса Александровна угощает нас борщом, жареной картошкой, чаем. Когда мы допиваем чай, она входит в палатку и как бы между прочим говорит:

– Там гуси прилетели на вас посмотреть. Сидят, дожидаются, когда вы дочаевничаете и выйдете…

Пригибаясь в дверях, быстро выходим наружу. Действительно, шагах в ста двадцати на суслином бугорке стоят девять серо-белых красавцев. Спокойно чистятся, спокойно поглядывают на нас. Выдергиваю из кабины свою старую тулку, купленную в комиссионном…

– Отсюда не достанете, Николай Федорович, – улыбаясь, говорит Лукин. – И подкрасться нельзя – ни кустика, ни бугорка… Вот если с подъезда, на машине…

Я протягиваю ему ружье:

– С вас магарыч за первый трофей!

– Не беру в руки ружья, не могу…

– Тогда садитесь за руль…

– Водить машину тоже не могу…

Так и не состоялась у нас с ним охота. Позже он рассказал, почему не притрагивается к ружью. Много лет назад он охотился с Михаилом Александровичем в окрестностях Вешенской и ему удалось подстрелить вальдшнепа. Взял его в руки Михаил Александрович и шутливо воскликнул:

– Да у него же твои глаза, Юрий Борисыч!

– Я посмотрел на птицу, – говорил Лукин, – а у нее еще не остывший глаз такой грустный, такой печальный – не по себе мне стало. С тех пор не могу охотиться…

Удивительно звучит, правда? Особенно если знаешь, что рассказчик ушел на войну с московским народным ополчением, повидал и не таких смертей…

Было уже совсем темно, когда вдали показались огни автомашины. Охотники возвращались с неближнего жнивья (бывает, за двадцать – тридцать километров уезжают), где по утренним и вечерним зорям жирует перелетная дичь. «Газик»-вездеход остановился, и из кабины легко выпрыгнул Михаил Александрович. Был он в меховой куртке, стеганых брюках защитного цвета и знакомой пыжиковой шапке, видавшей виды. За плечом – двустволка. Увидел Лукина, обрадовался. Старые друзья обнялись. Лукин поздравляет писателя.

– Спасибо, спасибо… Ну как добрался, дорогой мой Юр-Бор?! – так дружески-шутливо называет Шолохов Юрия Борисовича.

– Да ничего, – отвечает Лукин. – Правда, было заблудился, в Гурьев пролетел… Вас не так просто найти в здешних просторах. А как охота?

Мария Петровна достает из машины большую серокрылую птицу:

– Вот сегодняшний трофей Михаила Александровича! Первая казарка в этом сезоне. – Одета Мария Петровна тоже в куртку и стеганые брюки, на ногах яловые сапоги. – Наиболее удачлив у нас Саша, сын старший. Он уже и кабана добыл. Он у нас ох и проворный!

– Не перехвали, мама, – скромно отзывается Александр, в сторонке разговаривающий о чем-то с Юговым и зятем Шолоховых, Александром Максимовичем, мужем старшей дочери Светланы.

– Милости прошу в наши хоромы! – с галантной шутливостью приглашает Михаил Александрович в палатку.

За стенами палатки гуляет холодный ветер, качает ее, а внутри гудит труба, жарко пышет раскрасневшаяся, довольная печурка, вокруг раскладного стола идут веселые воспоминания, рассказываются забавные истории, то есть как всегда у Шолоховых. И я снова и снова удивляюсь шолоховскому мастерству устного рассказчика, неистощимости его остроумия. Неудивительно, что в шолоховских книгах живут сотни самых разнообразных героев, но нет среди них серых и скучных. Вспоминая о пребывании в ГДР, он говорит: