Шарль Азнавур - Прошлое и будущее

Мы взяли напрокат самый большой контрабас, который смогли найти, и я как одержимый принялся учиться играть, хотя был в этом даже хуже дилетанта. Выучил наизусть пять мелодий: «lean give you anything but love», «Long ago andfaraway», «Bye Bye Blackbird», «Oh lady be good» и «Star dust» [22] «Я не могу дать тебе ничего, кроме любви», «Давно и далеко», «Прощай, дрозд», «О, Леди, прошу» и «Звездная пыль» (англ.). . С таким вот музыкальным багажом, сведенным к самому простому его выражению, мы поселились в замечательном семейном пансионе рядом с казино. Мы — это Рош с Лидией, своей последней пассией украинского происхождения, и я с Аидой и Мишлин. И понеслось! В первый вечер я с жаром играл на контрабасе, на время танго заменял Пьера за фортепьяно и спел несколько куплетов, правда с некоторой опаской, поскольку это не предусматривалось контрактом. Не так уж плохо для начала! Когда в зале появлялся управляющий, мы начинали играть американские мелодии, которые я успел выучить. Это продолжалось до тех пор, пока он не заметил, что мы играем одно и то же. Надо было искать какой‑то выход. Но однажды вечером произошло чудо. По — видимому, Боженька все же помогает горе — музыкантам. Один подвыпивший посетитель потерял равновесие и в отчаянии уцепился за контрабас, стоявший возле сцены на небольшом возвышении. Слившись в объятиях, оба рухнули на танцевальную площадку под дружный смех танцующих парочек, а когда приземлились на пол, клиент оказался цел и невредим, а у контрабаса были сломаны «ребра». Могли я надеяться на лучшее? Ближайшая скрипичная мастерская — в пятидесяти километрах. Мы проделали это долгое путешествие, и мастер, милый человек, пообещал быстро починить инструмент. Нас это не очень‑то устраивало, и мне насилу удалось объяснить ему, что мы совершенно, ну совершенно не торопимся…

Месяц спустя меня срочно отвезли в больницу с аппендицитом и перитонитом в начальной стадии. На месте оказался только один дежурный хирург, который, Бог его знает почему, не имел права оперировать. Учитывая срочность, я подписал бумагу, разрешающую мое «вскрытие». Он справился настолько хорошо, что шва почти не видно. За время моего выздоровления контрабас вернулся в лоно семьи и был перенесен в подсобное помещение, где мирно пролежал до окончания нашего контракта. А я, на законных основаниях, поскольку слабое здоровье не позволяло мне держать столь тяжелый инструмент, все оставшееся время выступал в казино в качестве певца при оркестре.

В 1947 году мы пели в «Палладиуме», заведении, расположенном возле площади Бастилии. Мы сами полностью подготовили выступление, Пьер — музыку, я — слова. Наши песни «Шляпа под кротовый мех», «Спешный отъезд» и «Я выпил» пользовались наибольшим успехом. 21 мая того же года в перерыве между песнями мне сообщили: «У вас девочка». Едва закончился концерт, я бросился в больницу, чтобы увидеть очаровательный розовый комочек, который мы назвали Патрицией, а впоследствии добавили армянское имя — Седа.

Что может выглядеть глупее молодого папаши, стоящего у изголовья больничной койки, на которой лежит его молодая супруга, а возле нее — маленькое существо, только что появившееся на свет? Глупец смешон и неловок, он не знает, что сказать, что делать и, почти забыв о жене, во все глаза смотрит на первенца… Медсестра вдруг сует ребенка ему в руки, и новоиспеченный отец еще больше смущается, краснеет, что‑то бормочет, пытается половчее ухватить маленький комочек, который извивается как червь. Бедняга не знает, что делать с этим хрупким созданием. В тот майский день я и был этим глупым молодым папашей, а потом, годы спустя, трижды испытал подобное счастье, но с каждым разом переносил его все более стойко.

Я не из тех, кто хранит все подряд, оставляю только письма близких друзей и тех, кто был мне дорог. Несмотря на это, в стенных шкафах и ящиках скопились тонны бесполезных вещей, и в частности — телеграммы, полученные по случаю моих первых парижских выступлений. Это было до появления факса, который не вызывает в моей душе подобных эмоций. На днях в очередной раз решив, наконец, избавиться от всего ненужного, я откопал впечатляющее количество таких телеграмм. Я уже начал было пропускать их через измельчитель бумаги, но вдруг мой взгляд упал на ту, что Эдит Пиаф прислала из Соединенных Штатов, где выступала в мюзик — холле «Версаль» на 50–й улице в восточной части Нью — Йорка. Телеграмма была послана по поводу моего первого выступления в мюзик- холле «Альгамбра», после которого я либо становился известным артистом, либо должен был признать, что зря упорствовал и что правы были средства информации, которые постоянно мешали меня с грязью.

На голубой бумаге цвета пачки сигарет «Голуаз» с тремя белыми лентами наискосок выделялись несколько слов, напечатанные черным шрифтом: «Уверена твоем успехе зпт сожалею что далеко зпт крепко обнимаю тчк», и подпись: «Эдит». Я долго медлил, прежде чем отправить эту телеграмму в измельчитель воспоминаний. А потом сказал себе, что, чтобы оживить те воспоминания, совсем не нужен какой‑то клочок бумаги. Эдит и без него всегда будет жить в моем сердце.

Неподражаема. Она была неподражаема. У этой «Мадмуазель Противоречие» сердце было огромное, как гибралтарский утес, а в характере сочетались черты дворовой девки и Святой Терезы. Она была настоящей женщиной. Если вы входили в ее круг, то уже не могли выйти из него. Она околдовывала вас, она делала своим то, что вы сказали накануне, и, устремив на вас ясный взор своих прекрасных глаз, утверждала, что это была ее идея, и скорее отдала бы себя на растерзание, чем признала, что это не так. Поверив в то, во что решила верить, Эдит, это очаровательное торнадо, этот гений добра и зла, это скопище достоинств и недостатков, всеми силами своего маленького тела отстаивала свою правоту. До конца ее дней между нами была дружба, граничащая с влюбленностью, было братское взаимопонимание, но никогда не было постели. Я вошел в ее странное окружение однажды вечером 1946 года, и с этого момента изменилась вся моя жизнь. Как ручейки вливаются в реки, я с открытым сердцем бросился в этот бурный и влекущий поток, который не мог не взволновать молодого человека, никогда прежде не встречавшегося с личностью такого масштаба.

В тот день мы с Рошем должны были исполнить две песни для публичной радиотрансляции, которую вели Пьер Кур и Франсис Бланш. Все происходило в концертном зале «Вашингтон» на улице Вашингтона. Поскольку зал не имел выхода из кулис, выступающие должны были до появления публики уже сидеть за сценой, дожидаясь своего выхода.