Виктор Суходрев - Язык мой - друг мой

Однако наш протокольщик продолжал им звонить, причем всякий раз объяснял, что мы обязательно должны знать фамилию, ибо она будет указана на настольной табличке, а также в схеме рассадки, всегда в таких случаях выставляющейся у входа.

Словом, он их «дожал». Американцы вынуждены были заранее назвать фамилию. А я должен с гордостью сказать, что наша протокольная служба в данном случае оказалась намного прогрессивнее и человечнее американской с ее бездушным отношением к переводчикам. Хотя подобное со стороны американцев проявлялось далеко не всегда. Именно поэтому меня тогда и удивил столь странный порядок.

Между прочим, у нас гости и хозяева рассаживались через одного, что способствовало более оживленному течению застольной беседы.

На том и закончилась эпопея с венскими обедами.

В последний день нашего пребывания в Вене состоялось торжественное подписание Договора ОСВ-2. Церемония проходила в Большом Редутном зале дворца Хофбург, при многочисленном стечении приглашенных. Две делегации поднялись на сцену. Брежнев и Картер сели за стол, где были разложены тексты Договора. Когда подписи были поставлены, два лидера, поднявшись, должны были обменяться рукопожатиями. Но тут, ко всеобщему удивлению, Картер потянулся к Брежневу и стал левой рукой обнимать его за плечи. Генсек в ответ тоже потянулся к американцу, и два руководителя на глазах у изумленной публики неожиданно поцеловались.

Потом, по случаю подписания исторического документа, лидеры произнесли речи. Первым — Брежнев. Я переводил, стоя рядом со сценой перед микрофоном. Затем начал выступать Картер. И тут вдруг Брежнев заерзал. Сидя за столом, где только что был подписан Договор, он стал оглядываться на стоящих сзади него наших представителей. К нему сунулся Громыко, но Леонид Ильич отрицательно замотал головой. Следом подсеменил Черненко — реакция та же. Наконец, к нему подошел Рябенко, начальник охраны. Брежнев что-то ему шепнул, и тот резким жестом позвал меня. Я поднялся на сцену. Сначала Брежнев сказал мне, что плохо слышит перевод, и действительно, в зале была такая акустика, что голос американского переводчика звучал глухо. Я принялся переводить Брежневу на ухо слова Картера, но Леонид Ильич внезапно перебил меня и спросил:

— Скажи, Витя, а ничего, что я с Картером расцеловался? Но ведь это он первый…

Собрав всю свою волю в кулак, чтобы сохранить на лице серьезную мину, я ответил, что все выглядело абсолютно нормально и в такой исторический момент так и нужно было поступить.

Брежнев, кажется, успокоился.

После этой церемонии Картер предложил Брежневу побеседовать еще раз, наедине, но Леонид Ильич был крайне утомлен, и, наспех простившись, они расстались.

Пожимая и мне руку на прощание, Картер сказал со своей знаменитой улыбкой:

— Виктор, приезжайте снова к нам в Штаты и привозите своего президента…

Такими были последние годы жизни Брежнева. В то время мне иногда становилось неловко за то, что во главе нашего государства находится человек в крайне плохом физическом состоянии. Но в еще большей степени мне было по-человечески жаль этого немощного старика, которому давно уже было пора на покой.

Рассказывали, что Леонид Ильич неоднократно просил о своей отставке коллег. Но те и слышать не хотели. Ведь тогда им пришлось бы вспомнить и о собственном далеко запенсионном возрасте. Но… такая была у нас тогда власть…

Порог высотки на Смоленской площади я впервые переступил в ноябре 1956 года. Главой МИДа тогда был Шепилов, которого вскоре сменил Андрей Андреевич Громыко. По длительности пребывания на этом посту Громыко побил все рекорды.

Я проработал с ним 29 лет — до его ухода из МИДа в 1985-м.

Какие у нас сложились взаимоотношения? На данный вопрос ответить непросто. Нельзя сказать, что это были всего лишь отношения начальника и подчиненного. Мы провели вместе очень много времени, оказывались в самых разных ситуациях, что, как известно, сближает. С другой стороны, Громыко никогда не переходил ту грань, за которой начинается какое-то приятельство. Это касалось не только меня, но и всех остальных его коллег. Без исключения.

Вечно мрачный, неулыбчивый человек, Громыко всю свою жизнь верой и правдой служил стране, советской власти, партии и, главное, тому, кто стоял во главе этой партии.

Андрей Андреевич Громыко, безусловно, был незаурядной личностью. Достаточно сказать, что за многие годы совместной работы я не помню такого случая, чтобы он, выступая, пользовался шпаргалками, а тем более кем-то составленными текстами, если, конечно, речь не шла об официально утвержденных.

Весь МИД, скажем, перед зарубежными визитами Громыко готовил для него материалы по соответствующим вопросам. Их было очень много. Наверное, он все эти бумаги читал. Но, как правило, большую часть информации удерживал в памяти, в крайнем случае выписывал названия тем на листке, который клал перед собой во время переговоров. Он мог вести беседу часами, не упуская ни одного нюанса или детали. Память у Громыко была феноменальная.

Писал он неизменно синим карандашом фабрики «Сакко и Ванцетти». О, этот синий карандаш! Во всех случаях Громыко пользовался исключительно им. Резолюции на документах, всевозможные правки и заметки — все пестрело синим цветом. Карандаши всегда стояли в специальном стаканчике у него на письменном столе. За тем, чтобы они были постоянно хорошо заточены, следили помощники.

Почерк, надо сказать, у Андрея Андреевича был ужасный: корявый, трудночитаемый. Ясно, что в школе успехами в чистописании похвастаться он не мог. Вновь принятые на работу помощники неделями изучали этот почерк. Нацарапанные синим карандашом каракули они поначалу просто не могли разобрать. Мало того, карандаши быстро затуплялись, и тогда Громыко продолжал писать стертым грифелем, приводя помощников в полнейшее отчаяние. Когда я расшифровывал его правку моих записей, это тоже было пыткой.

Характерно, что Громыко никогда не писал на требующих его решения документах традиционных резолюций типа «Согласен» или «Отказать». Если он с чем-то не соглашался, то просто перекладывал соответствующий документ в нетронутом виде в папку отработанных бумаг. А если одобрял, то своим синим карандашом писал две буквы: «АГ», что означало — «Подлежит немедленному исполнению».

Однажды это «АГ» решило и мои личные вопросы. Как-то Петр Младенов, в ту пору министр иностранных дел Болгарии, а в 1990-м ее президент, пригласил меня в свою страну (Младенова я хорошо знал еще в бытность его первым секретарем болгарского комсомола, точнее Дмитровского коммунистического союза молодежи). Он написал Громыко письмо, в котором содержалась просьба о разрешении проведения мной нескольких бесед с переводчиками, работавшими в болгарском МИДе, и, как бы между прочим, о предоставлении мне возможности одновременно провести отпуск в Болгарии.