Жак Бенуа-Мешен - Юлиан Отступник

Поспешно и не встречая препятствий на своем пути, войско преодолело ущелья Вогезских гор и вступило в долину Рейна. Все города по берегам реки — нынешние Страсбург, Брумат, Цаберн 20, Зельц, Шпейер, Вормс и Майнц — были окружены ордами франков и алеманнов. Последние привыкли к обширным пространствам долин и к густым лесам и отказывались входить в города, где задыхались внутри стен и на узких улочках 21. Поэтому они располагались лагерем вокруг крепостей, которыми овладели, не думая о том, какую пользу можно извлечь из этих стен и башен. Разграбив крепость, они даже не оставляли в ней гарнизона. Подобный способ ведения войны во многом облегчал задачу Юлиана.

Добравшись до Брумата, он двинулся вниз по течению реки, освобождая один за другим осажденные города, которые попадались ему по дороге. Кобленц сдался, не оказав сопротивления. Там Юлиан ненадолго задержался, чтобы рассмотреть Рейн, и нашел, что у этой реки «героический характер». К сожалению, ее противоположный берег, некогда усаженный виноградниками и украшенный сторожевыми башнями, теперь представал взору в виде полей, покрытых руинами.

Наконец римская армия подошла к Кёльну. Ворота города были открыты, потому что алеманны разбежались. Юлиан вошел в город без труда. Но в каком плачевном состоянии предстала перед ним древняя колония ветеранов, основанная Агриппой и разросшаяся при Нероне! Варвары пробыли в несчастном городе десять месяцев и сделали все возможное, чтобы полностью опустошить его. Юлиан остановился в Кёльне и посвятил несколько следующих недель тому, чтобы поднять город из руин. Он велел восстановить укрепления и дома, площади и храмы, среди которых с удивлением обнаружил святилище Митры. Ему сказали, что именно здесь во времена Аврелиана легионеры приносили жертвы Божественному Солнцу. Хотя он и поставил свою подпись под запрещающим указом Констанция, он не стал препятствовать восстановлению храма, что понравилось солдатам. Он также постарался прийти на помощь двум соседним городам 22. Один из них получил в свое распоряжение постоянный гарнизон, другой — запас провизии, достаточный для того, чтобы население могло избежать голода.

После этого, считая, что он не зря потратил время, и будучи не в силах в настоящий момент добиться большего, Юлиан вернулся в Санc, где и расположился на зимних квартирах.

Последние месяцы 356 года Юлиан провел в столице семнонов. Успех его первой кампании превзошел все ожидания. Он был в приподнятом настроении и решил посвятить вынужденный перерыв в войне занятиям литературным. Чтобы как-то скоротать долгие зимние вечера, он начал сочинять «Панегирик Констанцию».

То, что цезарь составил речь, восхваляющую достоинства императора, само по себе было явлением беспрецедентным. Но то, что Юлиан стал восхвалять человека, которого ненавидел более всего на свете, просто не укладывается в рамки здравого смысла. Не без неловкости читаешь эти страницы, на которых сын Юлия Констанция приписывает императору такие добродетели, как «образцовую кротость, великодушие, чистосердечие и преданность духу семьи» 23. Над кем он насмехался? Можно было бы подумать, что его творение — мистификация или насмешка, но это вовсе не так: здесь нет ни малейших намеков на некую двусмысленность или «эзопов язык». Может быть, мы должны видеть в этом документе проявление лицемерия, столь свойственного гонителям Юлиана? Но лицемерие не было присуще ему. Верно, что жизнь научила его скрывать свои мысли. Однако нет никаких оснований считать его лжецом и обманщиком. Так какое же чувство могло продиктовать ему эти безмерно льстивые строки и напыщенные комплименты? Как бы там ни было, Юлиан утратил чувство меры. Нельзя не пожалеть о том, что он создал это произведение. Но раз уж оно существует, его следует принять таким, каково оно есть, и попытаться выяснить, можно ли найти ему объяснение, если уж нельзя найти оправдание…

Отметим с самого начала, что его подобострастие, — если это можно назвать подобострастием, — не выходит за определенные рамки, потому что Юлиан решительно не делает никаких уступок в плане религии. Он старается не применять стиль, характерный для христиан, писавших восхваления Констанцию. Нигде он не говорит ни слова, способного изобличить его как обманщика в глазах тех, кто знал о его истинных убеждениях. Он заимствует словарь, образы и стилистические обороты только у таких откровенно языческих авторов, как Фемистий и Либаний 24. В этом плане он во всяком случае не заслуживает упрека.

Далее, не исключено, что Юлиан, окрыленный первыми победами, хотел наметить пути примирения с Констанцием. Зная непомерное тщеславие своего двоюродного брата и то, каким бесстыдным образом ему льстит ближайшее окружение, он понимал, что не должен скупиться на похвалы, если хочет быть услышан. Возможно, создавая свой панегирик, он хотел сказать Констанцию: «Давай прекратим наши ссоры. Забудем о прошлом. Смотри, до какой степени я сам забыл о нем! Давай заключим союз Философии и Власти! Империя от этого только выиграет». Если рассматривать его панегирик под таким углом зрения, то он приобретает совсем другой смысл. Он может быть понят как иносказательный «дальновидный призыв к пониманию, согласию, забвению раздоров, к честному сотрудничеству и щедрому милосердию» 25. (Мы должны быть благодарны Бидэ за то, что он предложил такое объяснение.)

Но как бы соблазнительно оно ни было, это всего лишь предположение. Вместе с тем существует другое объяснение, с которым трудно спорить. Юлиан хотел написать «Панегирик императрице». Мог ли он сделать это, не написав предварительно панегирик ее супругу? Это означало бы совершить непоправимую глупость. Если уж он собирался публично заявить обо всех тех добрых чувствах, которые питал к императрице, то ему следовало уравновесить это заявление теми словами, которыми обычно льстили ее супругу. Если он написал, что Евсевия «мудра, добра, благоразумна, человечна, справедлива, бескорыстна и щедра» 26, то он был обязан предварительно отметить, что Констанций «мужествен, сдержан, умен, справедлив, великолепен, мягок и великодушен» 27. Однако в адрес Евсевии он писал то, что действительно думал, и поэтому второе восхваление намного превосходит первое. В нем есть человеческое тепло, которое напрасно было бы искать в первом, и это понятно: Юлиан был исполнен столь глубокой признательности Евсевии, что едва ли мог выразить это чувство словами. Она дважды спасла его от опалы и смерти. Она позволила ему поехать учиться в Афины, она заставила императора возвести его в ранг цезаря. Она добилась для него права управлять Галлией. И она была готова вновь защитить его, если возникнет необходимость. Юлиан не мог думать о ней, не испытывая глубокого волнения. Он видел в Евсевии друга и защитника. Более того: он видел в ней исполнителя воли Гелиоса. И удовольствие воздать ей должное стоило того, чтобы послать лавровый венок ее супругу.