Александр Мюлькиянц - Записки

Володя, более зрячий, объяснил, почему падали именно женщины: они оказывается все были на высоченных каблуках. Я наверное отдал бы тогда всю свою премию, которую обещали в Москве, за самый малюсенький театральный бинокль. Неизвестно, чем закончилось бы представление, если б на веранде не появился какой-то оранжевый человечек. Он весь, вплоть до ботинок, одет был в ярко-оранжевую форму, испещренную вдоль и поперек огромными красными буквами. Мы поняли, что это работник сферы обслуживания аэропорта и буквально набросились на него с вопросами:

— Скажите, что это происходит на поле?

— Вы разве не в курсе, что завтра прилетает наш генсек?

— И что?

— А то, что здесь уже вторую неделю проходят репетиции встречи; согнали 250 членов партии с ближайшего авиационного завода и муштруют.

— Значит нам повезло мы попали сегодня на генеральную репетицию?

— Выходит, что так; но вам повезло гораздо больше в том, что вы проскочили карантин: улетите сегодня без проблем, а на завтра все вылеты отменены.

Мы поблагодарили служащего за исчерпывающую информацию; а тут как раз объявили о начале регистрации на наш рейс. Вдруг я случайно в массе людей увидел Рафика и Гогу, которые буквально метались по залу ожидания. Я окликнул их; напряжение тут же спало с их лиц; оказывается они поздно выехали из города и беспокоились, что не успеют нас проводить. Мы, поблагодарив их, попрощались. Едва сев в самолет, я тут же уснул и спал до Москвы так крепко, как некогда в юности после экзамена. По дороге из «Внукова» домой вдруг вспомнил, что в Баку, увлекшись друзьями, слишком мало внимания уделил маме…

В понедельник, в первый день после приезда, идя на работу, во дворе примечательного дома, в котором проживает наш парторг, я столкнулся с необычной картиной. Большущая стая беспризорных собак, взятых по-видимому для детей на лето и безжалостно выброшенных на улицу к осени, уютно разлеглась на солнышке вокруг лужи, явно в ожидании чего-то существенного. Такая дворовая собачья идиллия, рижское взморье.

А вот и появился основной виновник тусовки барбосов — сама Ася Михайловна — секретарь партийной организации нашего почтового ящика, уважаемый в определенных кругах человек. Не успела она выглянуть из подъезда, как стая оживилась, заерзала. Большинство кобелей уважительно привстали и виляя хвостами, окружили долгожданную знакомую. Парторг, увидав что я невольно стал свидетелем происходящего, явно смутилась, но быстро сумела собраться:

— Как вы все мне надоели! Отстаньте от меня, наконец! — грубо выпалила Ася Михайловна.

До завода оставался еще целый квартал…

Мы с парторгом пошли рядом, охраняемые жестким конвоем. Ася Михайловна рассказала о последних заводских новостях. Во всех подразделениях предприятия прошли распродажи болгарских дубленок, а наш отдел проигнорировали; заместителя главного бухгалтера за хищение государственных средств посадили на тринадцать лет; двух разгильдяев, парткомовских художников-оформителей, перевели все-таки к нам в отдел; неожиданно освободили от занимаемой должности нашего директора.

Первые две новости еще можно было пережить, третья новость была неприятной, а вот четвертая — меня буквально скосила. Десять мучительных лет ушло на налаживание отношений с руководителем предприятия и вдруг… в миг все рухнуло…

Мы подошли к проходной завода. Чувственные барбосы, по-видимому желая выразить мне свое сострадание, окружили нас еще более тесным кольцом.

— Пошли вон! — повторила рассвирепевшая Ася Михайловна. Тут с палкой выбежал начальник караула, набросился на беспризорников и разогнал их всех по улице. Раскрасневшийся парторг юркнула в проходную, а караульный начальник открыл мне секрет: «Во всем породистая Нюрка — собачка Аси Михайловны виновата; эти дворовые кобели буквально неделю провожают хозяйку на работу.

Я зашел на завод. Единственной приятной новостью оказалось то, что всех сотрудников моего отдела в понедельник, за ночную работу на овощной базе, отправили в отгул. В семье я любил, когда все дома и все спят, а на работе — когда в отделе, кроме меня, никого нет.

Захожу в пустую комнату… на столе лежат три моих портрета, черно-белые фотографии, размером 24х30. Вспомнил, что снимал меня, как-то заводской фотограф еще на первомайской демонстрации, а отпечатки, которые сегодня увидел впервые, видно были сделаны в мое отсутствие.

На двух фотографиях: глаза буквально светятся… улыбка до ушей… в общем, ударник комтруда — лучезарный жизнелюб. На третьей — могила… мрак… прямо будто на чьих-то похоронах… видно у Мавзолея не рискнул улыбнуться. Хотел было тут же порвать, но что-то меня остановило… бросил фото на чистый лист ватмана, лежащий на полу… вглядываюсь… никогда не видел свои глаза такими пустыми и грустными. Мне стало себя жаль… решил вспомнить… что же тогда могло случиться? Появилось желание наклеить этот портрет на ватман… все под рукой: резиновый клей… кисть, плакатное перо… черная тушь… Я пребывал в каком-то непонятном состоянии… рука стала бессознательно выводить: …15 сентября 1977 года, на 44 году жизни… скоропостижно… прямо на рабочем месте… Затем я поменял плакатное перо на более широкое и черной же тушью обвел свой портрет… на лице появилась безысходность… а глаза еще больше потускнели и прослезились… Нет, нет и нет!... Было что-то фальшивое в этом некрологе… На фотографии такое грустное лицо, будто я года два готовился к этому событию… Попробовал приложить вариант портрета с улыбкой… все стало на свои места!..

11-30 — московское время… час пик на заводе… начало обеденного перерыва в цехах.

Я стоял в засаде у приоткрытой двери комнаты караула и наблюдал за развитием событий. В огромном вестибюле у проходной было пять квадратных мраморных колонн, из которых третья, средняя, традиционно использовалась под некрологи. Образовалась довольно-таки приличная толпа заводчан. Плакали только начальник АХО Надежда Митрофановна и маляр тетя Дуся; человек пять сдерживали слезы. А вот из проходящего руководства так и никто не проронил ни слезинки, видимо не положено в рабочее время. А еще дикое совпадение! В актовом зале именно в обеденный перерыв начал репетировать заводской духовой оркестр, разучивая траурный марш Шопена. Был очень душный день и музыканты открыли настежь все двери. И полились из зала в вестибюль фальшивые ноты разучиваемого марша, слегка усиливая траур. Кто-то из проходивших, заметив меня в дверях, чуть не упал в обморок… Начальник караула, почувствовав что-то неладное, забил тревогу. Я понял, что мне пора уходить восвояси. Не успел открыть дверь нашего отдела и раздеться, как раздается телефонный звонок.