Александра Шарандаченко - Регистраторша ЗАГСА. Из дневника киевлянки

Кое-где флаги сделаны наспех из красных полотнищ; на многих ветерок расправляет золотой серп и молот. Вчера мама предложила мне разгладить наш флаг, а сегодня ветерок еще распрямляет — приятно!

Наш флаг с серпом и молотом.

В небе появились воркующие «ястребки». Их появление громко приветствуют дети, играющие на улице, они помыты, празднично одеты. Среди детей спор: что делают в небе наши самолеты сейчас? Все приходят к непреложному выводу: дежурят, чтобы немцы не могли бомбить, а от них можно этого ждать — они очень обозлены за то, что их выгнали из Киева. Проходит соседка, которая спешит домой.

— С праздником! Вы когда возвратились?

— Вчера, — отвечаю.

— Мы тоже недалеко отсюда отсиживались, на Соломенке, но пока выбрались…

Татьяна Яковлевна обрывает разговор и, ойкнув, спешит к себе во двор.

— Надо сейчас же вывесить флаг. Где-то в узлах есть он, есть!

Не успели позавтракать, начали появляться гости. Первой через сад влетела Зина:

— С праздником! Ой, дожили-таки! — И перецеловала всех, кто попался на глаза.

Рассказывает, как днем прятались в оврагах, а ночью забирались в печи кирпичного завода. Спаслось немало людей, но нескольких немцы поймали и убили. Расстреляли Николая Дмитриевича с сыном, четырех сыновей Потапенчихи… Сегодня будут их хоронить на кладбище — до сих пор трупы были едва присыпаны землей где-то в овраге. Не слышали об этом? Еще много ужасного услышим. Гадов уже нет, но дела гадючьи долго еще будут выползать наружу. Зина рассказывает второпях, ее дома ждут. Еще придет, рада, что мы живы. У них тоже прекрасные ребята на постое.

— Приходите, Оксана, к нам обязательно!

Петр Платонович, слушавший наш разговор, сказал, чтобы я никуда не уходила, а пригласила Зину к нам — вечером ночевавшие прошлой ночью принесут вино, погуляем…

Зина благодарит за приглашение и убегает домой, а в проем калитки (калитку сняли немцы) идут все новые и новые гости. Идут соседи к маме, товарищи к нашим «хлопцам», ко мне идут люди с участка.

— Оксана, жива?

И тут же слышу:

— С праздником! Вдвойне вас с праздником!

Мальчевская, уходя, говорит:

— Мы так боялись, что гестаповцы вас схватят! Узнала, кто уже вернулся, кто погиб в изгнании, кого загнали далеко, кто еще не вернулся, от кого получены известия.

Я говорила людям, что жизнь наша и для нас началась сразу же, как только в город вступила Советская Армия, что скоро будет хлеб, пойдут трамваи, откроются магазины, начнут работать заводы, фабрики, учреждения. Успокаивала тех, кто боялся, что немцы вернутся назад…

Я все собиралась подняться на чердак, чтобы снести вниз книжки, привести их в порядок и разложить по полкам книжного шкафа. Мне в этом хотел помочь Владимир Петрович. Но нам помешала в этом веселая и счастливая Фрося, пришедшая в сопровождении очень симпатичного офицера.

— Вот она, эта регистраторша. Знакомьтесь! — говорит Фрося, представляя меня своему спутнику.

На меня очень внимательно посмотрели хорошие, светло-карие глаза, потом владелец их по-дружески, как давней знакомой, улыбнулся мне и стукнув каблуками, по-военному отрапортовал Фросе:

— Есть, Фрося, знакомиться! — И представился мне: — Танкист Любышкин, капитан.

Я так и села на перекладину лестницы, возле которой стояла, собираясь подняться на чердак. Почувствовала, что покраснела. Потом с нескрываемым интересом взглянула на него и, чтобы не рассмеяться, так как Фрося уже заливалась смехом, просто, тоже по-дружески, протянула ему руку и назвала себя.

— Я именно такой представлял себе вас, — сказал дальше Любышкин и минуты две молча смотрел на меня. Фрося притихла: и она в эти минуты вспоминала один из рассветов в родном оккупированном городе…

Владимир Петрович, не отходивший от лестницы, с любопытством смотрел то на меня, то на капитана, и его глаза как бы говорили: «Этих двух людей, которые до сих пор не были знакомы, что-то объединяет, но что именно?» Любышкин с благодарностью пожал мне руки и с большой сердечностью сказал:

— Того, кто хитрит, надо обязательно перехитрить. Вы молодец. За Фросю — солдатское спасибо!

Во время этого нашего разговора вышла из дома мама, и Фрося вспомнила, почему, собственно, у нее в руках корзина:

— Ой, Оксаночка! Тут вам мама моя передала на праздники молоко и квашеную капусту, очень хорошо сохранившуюся в погребе.

Фрося рассказала, что они не уходили из дому, так как в их «забегаловке» нетрудно было спрятаться, и там на постое немцев не было, даже корову Красульку удалось спрятать. Передала привет от отца и матери, Моти и завхоза, веселого старика, который сейчас с нетерпением ждет письмоносца с фронтовой весточкой от сыновей.

Я попросила гостей в комнату. Они зашли, но задержались недолго: куда-то спешили. По просьбе Любышкина я позвала Владимира Петровича, которого он и Фрося торжественно пригласили прийти со мной вместе к ним послезавтра в гости.

— Глядите же, — оказала Фрося, прощаясь, Владимиру Петровичу, — приведите Оксану Филипповну, так как она сама «без дела» теперь не придет. Мы с нетерпением будем ждать вас обоих!

Владимир Петрович дал слово, что приведет меня «под конвоем собственной персоны», если буду упираться.

Только ушли Фрося с Любышкиным, в комнату вкатился Юрик с округленными от радости глазами:

— Ксана! Василек с мамой пришли!

Радостные восклицания и суетливый шум во дворе подтвердили сообщение маленького вещуна, и я побежала во двор. Маруся с Васильком поселились у меня.

Наконец я смогла заняться книгами, но не успела я расставить их в шкафу, как в комнату влетели испуганные мальчики:

— Иди на улицу! Там — гробы…

На улице уже собрался народ. Туда спешили с Марусиной половины бойцы, на ходу снимая пилотки… Вышла и я. На улице — тишина, безмолвие. Тревожно забилось сердце; зашелестел в складках флаг на калитке. По дороге, четко отбивая шаг, шли солдаты, держа пилотку в свободной руке; они несли на плечах… гробы.

— Один… два… три… четыре… — считаю их в такт шагам, и от этого леденеет сердце.

За четвертым гробом, вся в черном, шла женщина, мать этих четырех сыновей, убитых немцами как нарушители приказа. С одной стороны ее вела под руку дочь, а с другой — поддерживал солдат. За ними шли еще несколько бойцов, смена товарищам, несшим закрытые гробы, да несколько соседей или родственников. Тихо. Безмолвие жуткое.

Когда это печальное шествие кончилось, кто-то из соседей не сказал, а приглушенно выдохнул:

— Один не подлежал мобилизации на фронт — Василий, второй — Петро — вырвался из плена в сорок первом, двое — Валерий и Юрий — юноши, подросшие уже в войну… Но у нее еще трое на фронте!..

Опять тишина, и в этой тишине истошный детский возглас: