Александра Шарандаченко - Регистраторша ЗАГСА. Из дневника киевлянки

— Как она не хотела работать там! Как не хотела! Скрывалась от принудиловки, избегала. Угрожали ей угоном в Германию. И все из-за проклятого Веника. Позавчера забрал ее с полицией, поднял ночью с постели. Я же просил, умолял… Ведь дома ребенок, одни мы, без матери…

У Семена Григорьевича уже не было сил рыдать, и он умолк. Дрожащими руками вынул папиросу и, вздыхая, закурил.

Я знала, что Катя скрывается от трудовой повинности и дома ночует не всегда. И надо же было ей попасть в руки полицаев, в недобрый час оказалась она у себя в комнате! Матери у нее нет, умерла зимой прошлого года после операции. О двух сыновьях Семена Григорьевича ничего не слыхать, где-то воюют. Один лишь семилетний Виктор и остался теперь.

Свидетельство о смерти пишу словно чужими руками. Смотрю на фото в паспорте и опять же не верю, что Кати уже нет. Перечеркиваю паспорт, срываю фотографию. Женщины проклинают войну, немцев. Дядя, плача, о чем-то спрашивает, что-то ему отвечаю — глаза мои застилает пелена слез.

— Куда же мне теперь с этим? — опросил дядя, совсем теряя рассудок от страшного горя. — Эти два листочка бумаги — моя Катя? Все, что от нее осталось?

Кареглазая блондинка, девушка с кудрями над высоким лбом, с такой милой улыбкой… Загорная Екатерина Семеновна… Возраст: 18 лет.

Уже не льет, а моросит мелкий дождь. Холодно. Замерзаю в шерстяном платье и ватнике. Минутами не верится, что может быть солнце, тепло, лето. Тучи обложные, дождь зарядил надолго, а огороды наши стоят еще не обработанные до конца, и все, что высажено там, может вымокнуть.

B понедельник похоронили Катю. И сейчас все еще не верится, что никогда больше уже не увижу ее. Похороны были с панихидой, как в старину; советские обычаи сурово запрещены в любом случае жизни.

В гробу Катя лежала, как невеста: во всем белом, в фате, венке. Гроб несли юноши, перевязанные белыми платками, как свадебные «бояре», с букетиками на груди. Во время выноса гроба из дома крестная мать осыпала его хмелем и рожью.

Цветов было удивительно много, принесли их подруги, товарищи по школе, родственники. Цветами усыпали всю дорогу до кладбища. Венки и крышку гроба несли школьные подруги Катерины — «дружки». Все они были в белых платьях.

Народу собралось видимо-невидимо. Траурная процессия шла по центральной улице, мимо полиции. Завидев ее, полицаи снимали фуражки, но никого это не тронуло. Только шепот, подобный шелесту, прошел: «Вот и здесь они, душегубы!» Кричал, убивался отец Кати, голосила с причитаниями ее крестная мать. Плач переходил в сплошное рыдание, ведь у каждого — свое невыплаканное торе: погибший на войне или попавший в плен муж, брат, зять, дочь или сестра, угнанные в Германию. А сколько киевлян замучено в гестапо, погибло от голода, болезней, пришедших вместе с оккупантами! Пусть же кара за все это зло поскорее обрушится на их головы!

Я плакала мало, ненависть сушила слезы.

Только что отнесла в административный отдел отчет. В июне немало записано усыновлений, боюсь, председатель управы заподозрит неладное. А может, и нет?

С каких уже пор я практикую этот способ спасения, способ получить броню от угона в Германию и от местных работ. Пока он действует безотказно. Один ребенок может выручить двух человек. Вот это и заманчиво, заставляет пускаться на хитрость. А как же иначе? Если для «освободителей» понятие справедливости резиновое, то и директивы их можно сделать такими же. Кому придет в голову проверить, истинны ли все усыновления, если сами «приемные матери» будут молчать? А молчать будут, так как первым делом погибнут они, а затем уже я. Я не упускаю случая объяснить это своим «клиенткам». А женщины идут, ведут одна другую. Потихонечку, осторожно, стараясь застать меня одну.

Если нет сейчас мужа, если он еще воюет или погиб, но свидетельства о смерти нет, — усыновление невозможно, так как усыновляет муж, а жена лишь дает письменное согласие. Такой порядок конечно же мне совсем не по душе, и я ему не подчиняюсь. Положение меняет одно слово в графе «семейное положение», там надо написать: «незамужняя» или же «вдова еще до войны». Усыновленный ребенок получает фамилию новой матери, и заявление необходимо только от нее и от матери, которая отдает ребенка.

Как только подходит очередная мобилизация в Германию, число заявлений об усыновлении увеличивается. А если регистратор к тому же еще не формалист… Если он сам ходит по участку и исподволь советует «подумать об имеющейся возможности»… Такой разговор, требующий большого взаимного доверия, обычно начинается с обмена взглядами. Как много могут они сказать!

Вчера было сразу четыре усыновления. Без формальных процедур: объявлений за месяц вперед, личных заявлений, явки матери, которая отдает ребенка, проверки причин усыновления. Я быстренько написала и оформила документы. Для этого мне нужны были метрики ребенка и усыновителя. И — молчание. Да пять рублей так называемого «гербового сбора».

Не обратит ли председатель управы внимание на возросшее число усыновлений? Надо будет и дальнейшем оформлять их постепенно, с таким расчетом, чтобы они не так бросались в глаза. А то еще посадит кого-либо из своих подхалимов начальником или переведет меня в другой отдел.

Про запас есть у меня способ, позволяющий удвоить количество в отчете. Приберегаю его для предстоящих мобилизаций.

Борис не жалеет, что стал управдомом: у него есть уже друзья, на которых можно положиться, и возможность делать то, что он задумал. Упорно верит в то, что в Киеве работает подпольный центр и мы к нему пробьемся. Только что был у меня в бюро.

…Перечитываю сейчас в свободные минуты «Витязя в тигровой шкуре» Шота Руставели — юбилейное издание 1938 года. Перечитываю во второй раз в своей жизни и вновь захвачена волевыми, стойкими характерами людей, верных в чувствах друг к другу и к родине. Письмо Нестая Дареджан к любимому из Каджетской крепости мне хочется петь… Ну и мотыльков белых за окном!

Сижу за дубликатами и вывожу в книге «Записей о смерти» знакомые фамилии. Вызываю в памяти образы покойников и сама не рада. Разыгравшееся воображение наделяет их призрачной жизнью и усаживает на диван. Сидят они там и молчат.

Первой возникла из небытия Григоренко Татьяна Степановна. Месяц тому назад или полтора, не больше, она сидела там и плакала по умершему младенцу, а сейчас упорно молчит. Успокоилась: ушла в могилу за ребенком.

Рядом с нею — крепкий мужчина, проживший лишь сорок восемь лет, Степанчук Емельян Васильевич. Ох, как не хотел он помирать, скрипел зубами от злобы на пришедшую смерть и не верил в неминуемый конец. Этот погиб трагически. Возвращаясь из села с продуктами, наскочил с тележкой на мину и был тяжело ранен. Жена, которая была с ним, осталась в живых, лишившись лишь правого глаза, который ей выбило осколком косточки руки мужа.