Александра Шарандаченко - Регистраторша ЗАГСА. Из дневника киевлянки

Решили подобрать трех-четырех помощников — «актив» — на каждой улице своего участка и поручить им некоторые обязанности общественного характера. Пусть утеплят водопроводные колонки, следят за чистотой на улицах и во дворах, не допускают пожаров.

Сообща прикинули, как руководить своими помощниками, чтобы крепли их связи с населением и у каждого росла вера в близкое освобождение. Работать теперь, надо надеяться, станет гораздо легче, меньше ноги бить будешь. Сумей только не ошибиться в людях.

Обдумываю план действий и вспоминаю, кто из знакомых, проверенных людей подойдет сейчас для такой работы.

— Скажите, что там с этого хвоста срезать? Или же сам хвост нести?

— И где там они увидели на коровьем хвосте шерсть?

Хозяйки коров взбудоражены, они получили приказ состричь и сдать шерсть с буренкиных хвостов. Гривы и хвосты лошадей тоже требовалось принести в жертву ради победы «непобедимых вооруженных сил Великой Германии».

— Да что же это такое? Уже нужно сдавать коровьи рога, козьи хвосты, овечьи шкуры? Не думает ли фюра украсить себя теми рогами да хвостами!

Ну и женщины! С ними не только наплачешься, но и насмеешься!

Они продолжают судачить:

— Сегодня на пункте молокосдачи приказали срезать, вымыть и расчесать кончики коровьих хвостов. И чтобы в каждом было восемьдесят граммов, как в приказе сказано. А не хватит — где хочешь найди ту шерсть, но принеси!

— Гады, наверно, собираются провести на Украине еще одну зиму, вот и требуют шерсть.

— А зачем это нас опять зовут на медицинский осмотр? Осточертели они! Грабят да еще издеваются!

— Сегодня на пункте барышня мне сказала: «Не принесете хвоста — не приму молоко!» Побольше бы такого горя!

Женщины откровенно рассказали обо всем, что их волновало. Такое доверие трогает душу.

…На дворе ночь, а мне не спится. Очень болит правая нога, словно огнем ее жжет. Уж если проснулась, то, видимо, больше не усну. Беготня под дождем даром мне не прошла. Застудилась. А может быть, это последствия сдерживаемого волнения, нервозности? Завтра пойду к врачу. Обязательно. Ведь это — как зубная боль, ее долго не вытерпишь.

Мне предстояло выставить от участка определенное количество людей для работы поочередно в разное время на куреневских буртах. Полагала, что при этой мобилизации встречусь с большими трудностями. Однако с первой очередью все обошлось благополучно. На каждой улице нашлось немало охотников помочь мне.

— Человек вы свой. Если говорите — нужно, значит, так оно и есть. Ничего не поделаешь. Зато и вы для нас будете делать то, что сможете.

«Учительница на участке — это большое дело», — приходят на ум слова столяра-инвалида Шурова. У него мальчик восьми лет, немой. Бросился он ко мне на улице, затем в дом провел. Что-то говорил жестами — не поняла. Познакомилась с отцом и матерью.

— Он, должно быть, запомнил вас по Пуще-Водице, где жил в доме глухонемых. С нами ему теперь очень тяжело. А вас, надо думать, он узнал, вот и прибежал, рассказывает. И до того рад, что вас встретил, даже плачет от радости, — объясняет мне мать странное поведение ребенка. — С детьми, вероятно, вас видал возле своей или вашей школы. Ведь они совсем рядом. Вот и вспомнил наш бедолага свой интернат, затосковал…

Мальчик и при родителях льнул ко мне, прижимался, заглядывал в глаза, гладил волосы, — всем нам до слез не по себе стало.

— В школу свою хочет, — сокрушался отец, — а ждать, терпеть долго еще придется.

Сегодня Петр Митрофанович обрадовал доброй вестью: освободили Колю, Сашка и еще нескольких человек, арестованных вместе с ними. Ничего гестапо от них не добилось, а прямых улик нет — радиоприемник при аресте не найден.

Часто захожу к Николаю Дмитриевичу — с участка возвращаюсь мимо магазина. С народом он держит крепкую связь. Каждый раз ждет с нетерпением моего прихода, рассчитывает услышать что-либо новое из «нашего слова», из принимаемых Борисом сводок Совинформбюро.

Хвораю четвертый день — простуда. Врач прописала растирание, рекомендовала полежать. Но разве тут улежишь? Нужно раздать на ноябрь хлебные карточки, помочь нескольким «подшефным» добыть броню или иным способом избежать явки на комиссию. Да и вообще на людях веселее.

Вот и сегодня напишу две справки, приврав, как повелось, и скреплю эту ложь инспекторской печатью. Утром мне в суд, свидетелем выступать (берем для Нюси Полторак метрику, по которой она, как и Надя Кихно, станет на три года моложе). А после обеда возьму коромысло и пойду на Подол за делами загса: его водворяют на старое место. По приказу штадткомиссара должна вернуться и я. Не знаю, радоваться яи этому? Уже привыкла к новой работе, которая сближает все с большим и большим числом местных жителей. Но чувствую, что сидеть в «мертвецкой» не придется, — в управе пошли какие-то слияния отделов, перемены в руководстве. Председателем управы становится Михайло Иванович, до этого начальник административного отдела, а его место занимает Николай Порфирьевич, учитель, который до этого был старшим инспектором. Перемен немало, и носятся слухи, что с нового года Куреневская управа останется лишь как филиал Подольской.

Болеть некогда. Сегодня должна побывать на участке. Эти строки дневника пишу дома, дожидаясь Улю Перевязко. Нужно заверить написанную и переведенную на немецкий язык оправку о том, что ее родители якобы весьма пожилого возраста, больны, требуют ухода, что в доме ребенок-сирота (которого в помине нет). Все это нужно для того, чтобы комиссия дала освобождение от вербовки в райх. Условились, что Уля зайдет сегодня поутру, так как дальше откладывать невозможно.

Броню должны ей дать: пожилые, как и женщины с детьми, райху не нужны, из них оккупанты выматывают жилы и высасывают последние соки здесь, на месте. Большую пользу может сейчас сослужить корова (на всякий случай написала в справке и о ней). Если ты имеешь буренку и доишь ее для пропитания райха, значит, имеешь шанс остаться дома, не ехать рабыней в Германию. Что-то да поможет в этой справке. Но где же Уля? Эта женщина мне по душе. Она всегда хлопочет, заботится о ком-то. И обшивает и обмывает старых да немощных, с каждым, кого даже не знает, поделится последним куском.

Искусная мастерица портниха, она живет в неслыханной бедности, потому что о себе не думает. Настроение у нее всегда хорошее, бодрое. Помогает племянникам и племянницам чем только разживется, а их у нее — не счесть. Встретились мы с нею в это трудное время так, словно дружили лет десять. А ведь прежде знали друг друга лишь в лицо, встречались, бывало, в трамвае № 12. Она работала тогда в Пуще, в санатории. Домик ее стоит под самым лесом, замыкая улицу. Как зайду в эту хатку — воспоминаниям нет конца.