Александра Шарандаченко - Регистраторша ЗАГСА. Из дневника киевлянки

Ничего компрометирующего в комнате не осталось. Делать уже нечего, только жди — и это самое тягостное. Мама сидит и думает вслух:

— Неужели и тебя потащат? Нет, нет, никуда не пойдешь. И не думай! Пойду за тебя я.

Тянутся минуты, горше полыни они. Почему не идет Наталка? Мама суровым взглядом не отпускает меня даже в сад. Возражать не приходилось!

Наконец снова появилась Наталка:

— Сейчас здесь будет Фрося. Следователь отпустил обеих.

Мама метнулась в садок за мальчиками, о которых мы совсем было забыли. Детей в саду не нашли, и сестра пошла на улицу разыскивать их.

Тем же вишенником через кирпичный завод в сад мчится раскрасневшаяся от счастливого волнения Фрося. Я побежала ей навстречу. Нырнули вдвоем под вишни, и Фрося, отдышавшись, промолвила:

— Ну и переживания, Ксаночка! Затем спокойно все рассказала:

— Следователь меня спрашивает: «Где работаете? Имеете броню или скрываетесь от полиции?» Я сердито ему ответила: «Не скрываюсь! Была на работе. А броня у меня давно имеется. Получила ее на повторной комиссии». Он не расспрашивал больше ни о чем. Посмотрел внимательно на броню, сверил с паспортом. «Вы свободны!» — говорит. Ой, Ксаночка, что я тогда почувствовала! Ты знаешь, мы скоро будем на воле. Правда, правда…

По словам Фроси, вот уже две недели над Сырцом клубятся густые тучи дыма из Бабьего Яра: гестапо сжигает трупы всех убитых за эти два года. Чем-то обливают их и жгут — днем и ночью. На Сырце нечем дышать. Тошнит от запаха горелого человеческого мяса и костей. Запах этот проникает всюду. В концентрационном лагере арестованных держат не больше суток. Убивают и тут же сжигают. Овраги очищают, заметая следы преступлений.

Подошла к нам Наталка и привела мальчиков. Как оказалось, они незаметно последовали за ней, когда она вторично ходила к полиции, а на базаре зазевались и отстали.

Фрося поспешила домой.

— Пойду, я же с работы сбежала. Мотя сейчас дома, она успокоила наших стариков.

Прощаясь, твердо мне сказала:

— А вас я бы все равно не выдала. Ни в коем случае!

Убираем картошку на Шполянке. День теплый, солнечный. Радуют свежий воздух, осеннее небо, вереницы журавлей, которые, курлыча, потянулись в осенний перелет. Хочется поверить во что-то сказочное, несбыточное, например в то, что ты усядешься на журавлиные крылья и окажешься там, у своих, и хотя бы минуту подышишь родным воздухом, или же так: небо покрылось нашими самолетами, высадился огромный десант советских войск, над городом реют красные знамена…

Мечты, мечты, только вы и приносите радость! Пролетит над головой свистящая гадина, наткнутся невольно глаза на Бабий Яр, который хорошо виден с высот Шполянки, — мираж мгновенно исчезает.

А оттуда, из оврагов смерти (с нашего огорода они как на ладони), непрерывно поднимаются высокие столбы дыма, густого, черного, жирного. Повеет ветерок в нашу сторону, и становится нестерпимо тяжело от запаха горелого человеческого мяса. Хочется бежать с огорода, выть от ненависти, гнева и обиды.

Выкопанную картошку носили домой по очереди, и это спасало от угара, от головной боли. Спешили управиться поскорее и сделали невозможное: убрали урожай за один день — невестка, сестра и я.

Вторую неделю совсем не хожу на участок. Расписавшись, сразу же убегаю на огород. Те, кому я нужна, находят меня вечером дома. За неявку на рытье окопов штрафуют только два усердных инспектора — выпущенные гестапо Шовкун и Кордыш. А за неявку на работу в совхоз № 52 или на поля орошения трудно даже штрафовать, потому что трудятся только те, к кому легче всего придраться.

Люблю бывать на огороде. Свежий воздух, высокое синее небо, белые нити шелковистой паутины на сухой лебеде, прощальные лучи солнца — это те капли радости, которые никому не отнять. Они бодрят душу, измученную ожиданием и живущую одними лишь надеждами. Над головой проносятся в черной горячке, как выражается мама, длиннохвостые гады, и это тоже радует: видно, припекло им, наши крепко на них жмут.

Куда же теперь продвинулись наши войска? Как хочется это знать. Страницы глупой и лживой газетенки, конечно, не дают на это ответа. Они по-прежнему заполнены разным вздором. Уже не колонка с колонкой, а строчка со строчкой вступают в противоречие. И все одно и то же: дифирамбы «освободителям», «страдания украинцев под гнетом Советов», «угроза всему миру со стороны евреев и большевиков», «непобедимость немецкой армии и духа немецкого народа», «террористические налеты на райх советской, английской и американской авиации». С унылой педантичностью продажные писаки твердят об одном и том же. А разве не шедевром глупости является раздел «любопытных мелочей»? (И кому только они теперь любопытны?) Там встретишь заметки насчет обезьян, которые якобы могут петь и имеют своего дирижера, о благородных поступках некоторых семейств пауков, о самом крупном яйце, которое снесла прежде никому не ведомая птица, о том, как зимуют суслики и барсуки, как размножаются страусы и почему они с испугу прячут голову в песок.

Этот раздел оповещает о том, сколько умерло людей во всем свете от… ударов и укусов домашних животных и даже пчел; советует, как обойтись без хлеба и картошки или как заменить их картофельной шелухой; как обойтись без мыла и избежать повальных болезней; наконец, объясняет, почему вреден жир и как его заменить грибами, которые вот-вот попрут из земли…

Ох и отвратительно же все это: газетенка, управа, «освободители»!

А Веника и Шовкуна давно выпустили. Их преданность оккупантам была быстро проверена, и гестапо, говорят, подтвердило ее. Словом, им не хватает, пожалуй, лишь каиновой печати на лбу. Но Киев и так не забудет предателей.

Несколько дней подряд убираем овощи, а сегодня выкапываем картошку на лугу. Картошки много и прекрасная, урожай богатейший.

У Наталии работа сейчас, как и у меня, бесконтрольная в смысле времени, у Маруси в мастерских делать уже нечего: немцы вывозят оборудование. Началась эвакуация, то есть грабеж того, что еще можно взять.

На огороде трудимся втроем. Он большой. Коллективный земельный участок тянется вдоль товарной железнодорожной станции, за мост. И перед нашими глазами уже не клубы дыма из Бабьего Яра, а бесчисленные вагоны с деталями и частями машин и с разбитым воинским снаряжением. Вчера тянулся длиннющий, казалось бесконечный, эшелон из платформ, на которых везли изувеченные, разбитые немецкие самолеты, «селедки», как их зовут горожане. Всем своим жалким видом они опровергали миф о «непобедимости немецкой авиации».

Трудно подобрать слова, чтобы рассказать о радости, которая останавливает сердце и захватывает дух, когда смотришь на такие эшелоны. Мы не выдерживали и, оставляя огород, подходили поближе и смотрели, смотрели. Живых еще летучих гадов, которые свистели, проносясь над головой, уже не слышали и не видели. Вдоль железнодорожной насыпи стояло в немом радостном молчании много людей, которых, как и нас, привлекло это зрелище.