Александра Шарандаченко - Регистраторша ЗАГСА. Из дневника киевлянки

— Мне показалось, что вы убежали из колонны. Раз вы не из колонны, можете идти, куда вам нужно!

Не помню, как втащила обмершую маму в пустой, как оказалось, домик, где до войны брали зимой коньки напрокат любители этого спорта.

Мы доплелись обратно к Лебединским. Куреневка потеряла для мамы и для всех нас свою привлекательность. Спешили, чтобы нас не застигла ночь. Детей хоть неси на спине. Плелись, напрягая все силы и думая лишь об одном: лечь и выспаться. Смеркалось, а мы все еще тащились к своему убежищу, которое казалось теперь просто прекрасным.

Боялись — а вдруг снова задержат? Во второй раз может не посчастливиться. Но нам повезло. Когда были недалеко уже от своей калитки, нас окликнул немецкий патруль. Ужас какой! Мы позабыли, что на улицы города с наступлением вечера выходят патрули.

Попытались было спрятаться в пустом магазине, но патруль пошел за нами. Пришлось снова врать. Нам велено было поскорее исчезнуть с улицы. Зайдя в первый попавшийся двор, переждали, пока «блюстители» порядка ушли на другую улицу, и скорее, скорее к заветной калитке.

Была полночь. Лебединских, разумеется, удивило наше позднее появление. Но и радовались они тому, что все обошлось сравнительно благополучно.

Проснулась сегодня очень рано, еще до рассвета, напуганная, в слезах. Мне привиделось во сне, будто я в своем саду, но не радует он, не веселит сердце. Утро без солнца, серая изморось, мокрые, опавшие с деревьев листья под ногами. Подхожу будто бы к скамейке под грушей, и ноги подкашиваются: ямка под деревом вскопана, возле нее раскрытый пустой чемоданчик. Тетради дневника исчезли. Села на мокрую скамейку и зарыдала, но крикнуть, позвать маму не могу — голоса нет. Тут, как обычно при всяком кошмаре, я, к счастью, и проснулась.

Мамы уже хлопотали. Они топят плиту, варят суп по ночам, чтобы не был заметен дым из трубы. Мамы возятся, а я пишу. Незаметно прошло несколько часов. Солнце заливает комнаты. Дети о чем-то шепчутся возле окон, наблюдают: не появится ли кто-нибудь на улице. Наталка и Регина Дементьевна вяжут, Софья Дементьевна, закрывшись у себя в комнате, читает.

Три дня и три ночи где-то далеко вокруг города кипело и гудело. Значит, наши наседали, немцы отбивались. А теперь опять наступила гнетущая тишина.

В комнатах оживление: на полу стоят два малых мешка с зерном. Дети чуть ли не обнимают их и ждут не дождутся завтрашнего дня, когда бабуси напекут вкусных «ляпеников» [13] Наспех приготовленные лепешки. , «печенья». Зерно солодовое, сладкое. А появилось оно у нас вот как. Под вечер дети, как обычно, торчали около окон, и вдруг Маринка позвала Наталку. Девочка увидела, как проехал набитый доверху мешками грузовик, оставляя за собой на дороге чудесную золотую речушку зерна: один из верхних мешков лопнул и щедро излил на волю длинную струйку золотых слез.

Следом за Наталкой к окну подошли и мамы и тоже увидели на дороге зерно; с чердака, с пункта «Совинформбюро», как мы его прозвали, явилась и я с остальными «робинзонами XX века».

От первого порыва-побежать и забрать «манну небесную», как шутя выразились мамы, удержались — подождем, пока сгустятся сумерки. Дети продолжали «стеречь» мостовую. В сумерки, оглядываясь, нет ли где-нибудь поблизости патруля, мы с Наталкой и сестрами Лебединскими выскочили на мостовую. Несколько минут крайнего нервного напряжения и волнения — и мы с мешочками уже в комнате. Вылазка прошла как нельзя лучше.

Сейчас же заработала кофейная мельница, которая нашлась среди кухонной утвари наших хозяев. По тарелке муки смолол каждый, и все довольны — мукой и рабочей усталостью. Собираемся укладываться. Спим уже раздеваясь: привыкли не думать о том, что может случиться ночью.

Темно и тихо. А тишина эта настороженная и враждебная.

Двенадцать часов дня.

Возвратились с Наталкой после «прогулки по городу» — пробрались на Андреевский спуск, который неподалеку от нашей улицы, в надежде, что Маруся с Васильком и родственниками спрятались здесь или вернулись сюда, если их откуда-нибудь выгнали.

Тяжко идти но улицам. Ни одного уцелевшего дома. Перерытые дворы, глубокие ямы-готовые могилы. Остановится возле какого-нибудь дома машина — и мародеры грузят в нее уцелевшую мебель, со двора доносится шум и тяжелый стук сапог — это отбирают и сносят в кучу вещи, которые отвезут следующим рейсом.

На выброшенные из окон вещи, которые не понравились мародерам, на изорванное тряпье, на разбитые тротуары тихо падают пожелтевшие листья клена; уродства руин не могут скрыть огромные коричневые лапы уже пожелтевших каштанов.

Воздух сухой и такой звонкий, что идем по тротуарам почти на цыпочках, опасаясь шума собственных шагов. В квартире Марусиной тети на нас посмотрело выбитыми глазами огромное окно, показала пустоту раскрытая настежь дверь, и мы поспешили отойти: в такой квартире, да еще на первом этаже, никто не станет прятаться. Мы это знали заранее, но пошли, чтобы еще раз убедить в этом маму и побыть немного на воздухе. Прошлись по улицам мертвого города, как по кладбищу. Нет, они кажутся еще более грустными, чем кладбище. Заторопились домой.

Встретили нескольких человек. Вначале они прятались от нас, а потом, присмотревшись, вылезали из тайников, радуясь нам. Когда переходили одну из улиц около спуска, перед нами неожиданно поднялась крышка водопроводно-канализационного люка и оттуда выглянула всклокоченная голова молодого мужчины с грязным лицом, но веселыми глазами. Голова спросила:

— Какая власть в Киеве?

— Немецкая еще, — ответили мы и, не удержавшись, рассмеялись.

Голова исчезла, крышка стала на свое место.

— Должно быть, прячется туда днем, а ночью вольно дышит, — задумчиво говорит сестра. — Мужчинам еще труднее, чем нам.

Маруся с родственниками, надо думать, подалась куда-нибудь в близкое село.

Что еще до вечера сделать бы? В комнате шмелем гудит кофейная мельница. Новому занятию обрадовались: оно убивает время.

Ночь была неспокойная, но интересная: над городом гудели наши самолеты, кругом ярко горели ракеты, со всех сторон ухало и кипело, где-то пылал огромный пожар; пожаром и ракетами была освещена вся наша квартира. Запрятались подальше от окон, в самые темные углы освещенной комнаты; ночью просыпались несколько раз, слушали, как сотрясается земля, смотрели с чердака на пожар. Спали урывками, неспокойно.

Проснувшись на заре, прислушивались к непрекращающемуся гулу земли и решили, что именно сейчас, в эту рань, удобнее всего будет наведаться на Куреневку: после такой ночи мародерам, наверное, будет не до нас; кроме того, на рассвете легче будет избежать облавы. Из дому нужно было принести еще овощей, а сестры Лебединские загорелись желанием спасти швейную машину, которую мы с еще кое-какими вещами и моими книжками надежно спрятали на чердаке. Лестницу, ведущую на чердак, мы поломали; ловкая Наталка легко проникает туда через замаскированный люк в потолке коридорчика. На закопанные вещи все махнули рукой; жаль, что мы не забросили их на чердак. Впрочем, особенной уверенности в неприступности чердака у нас тоже не было.