Теодор Крёгер - Четыре года в Сибири

На берегу озера, которое тянется до горизонта и, вероятно, еще и за него, я вижу, как сети висят на солнце. На пологом берегу лежат лодки-однодеревки, возле них широкие, массивные парусные лодки.

Приходит вечер. Вождь выводит нас из деревни к стаду лошадей. Несколько мужчин с особенно длинными ножами стоят возле них. Это, наверное, мясники. У лошади связывают все четыре ноги, и вождь показывает нам знаком, что нам нужно выстрелить в животное. Иван Иванович берет свое ружье, вставляет два патрона с разрывными пулями «дум-дум», и пока присутствующие боязливо расходятся в разные стороны, звучит выстрел. Лошади встают на дыбы, дергают за привязь, люди кричат дико и пронзительно, связанное животное валится наземь и после предсмертных судорог застывает.

Когда аборигены приближаются, все они растерянно смотрят на зияющую рану. Никто больше не осмеливается приближаться к нам, и мы уже видим тут и там, как мужчины с дикими сверкающими глазами сжимают свои луки и колчаны.

- Барин, – шепчет наш Василь, – будет лучше, если мы уйдем. С дикарями мы не справимся. Их слишком много.

В туманном вечернем свете у меня тоже не вызывают доверия эти фигуры с черными волосами, пристальными глазами, как они теперь внезапно окружают нас со всех сторон, крадутся их скользящей, неслышной походкой и перешептываются друг с другом. Я вижу Ивана Ивановича, как он вытаскивает «наган» из кармана. В другой руке он держит свой «парабеллум». Я вижу, как крестятся охотники, готовят свои винтовки к стрельбе, как быстро удаляется вождь, за которым следует большинство его людей.

Теперь двое из нас прикрывают недобровольный отход. Они отходят назад, и мы чередуемся. На полях, которые окружают нас теперь в молочном вечернем свете, мы видим согнувшиеся фигуры, как они быстро и умело подкрадываются от одного маленького возвышения к другому и ползут за нами. У них есть луки и стрелы.

Мы достигаем ворот, открываем их сами, выходим, видим, как оба мертвеца все еще лежат там, мы забираем у них лук и колчан со стрелами, спешим вдоль маленькой просеки, с трудом прокладываем себе дорогу через плотно сросшиеся друг с другом кусты, идем все дальше без отдыха, пока луна не взошла, пока солнце не поднялось снова над лесом и постоянный шелест ползущих дикарей не умолкает в чаще вокруг нас.

Мы достигаем мшистого болота, убиваем двух глухарей, пристегиваем лыжи-снегоступы, и спешим дальше, не отдыхая и здесь.

Три дня мы питаемся почти исключительно незрелой клюквой. Мучения от комаров ужасны. Достигнув края болота, мы убиваем молодого лося, и только когда снова горит наш родной костер, кипят наш незаменимый чайник и рядом с ним котелок для тушения, и наш волчий аппетит полностью успокоен, мы садимся и проваливаемся в сон, подобный смерти.

Когда мы просыпаемся, уже стоит полуденное солнце. К вечеру мы добираемся, наконец, до всем нам известных лесных окрестностей поблизости от Забытого.

Звуки труб, радостно и громко играющих вечернюю зарю, проникают к нам через лесную чащу. Некоторое время спустя звучат звонкие, маленькие колокола, бас больших следует за ними. Вечерний колокольный звон парит над лесом, мы крестимся, и теперь все, что мы видели, мертвый город, дикари, наши ночные костры, последний форсированный марш из замкнутого круга таящейся в засаде смерти, все это внезапно стерто, разрушено. Радость овладевает нами, ускоряется наш шаг к нашим избам, к тем, кто ждет нас, глаза светятся светлее и уже пытаются обнаружить через чащу известные контуры знакомой местности. Внезапно лес остается за нами, у его края мы все останавливаемся как зачарованные.

В лучах вечернего солнца перед нами лежат широкие поля, между ними пастбища с маленькими, чистыми коровами, возле них прыгают телята, жеребята скачут вокруг лошадей, овцы, козы; собаки неутомимо крутятся вокруг стад и сгоняют скот. Вечерний ветер едва заметно покачивает кудрявыми зелеными кронами светлых берез с толстыми стволами. Своими бесчисленными окнами избы смотрели на нас, в их центре, выше их всех, поднимается церковь, на похожих на луковицы куполах которой сияют кресты. Звон церковных колоколов смешивается со звоном маленьких колокольчиков стад, отдельные человеческие голоса звучат, и маленькое облако светлых голубей порхает оттуда.

Мы стоим перед нашими избами, нашей родиной в далекой дикой глуши.

Перед входом, на скамье, сидит Фаиме, рядом с ней ребенок; он играет с маленькой деревянной куклой. Когда звучит ликующий, радостный голосок ребенка, он показывает матери великолепную, самую любимую игрушку, и по лицу матери скользит блаженство ее любви к маленькому существу.

Непонятное болтание слышится из детского рта, и Фаиме шепчет тогда слова, которые она изобрела специально для своего ребенка, слова, которые говорят ей бесконечно больше, чем их обычный смысл.

- Петр! Сколько неудержимой радости лежит в этом возгласе! – Как же ты только выглядишь, мой дорогой? Здоров ли ты? Ничего с тобой не случилось? Иван Иванович! Вы тоже выглядите таким же одичавшим!

- Мы стали настоящими лесными людьми, любимая, – отвечаю я Фаиме. – Еще мы принесли с собой кучу всяких паразитов. Я даже не решаюсь подать ей руку.

В то время как Иван Иванович беседует с Фаиме и охотники начинают рассказывать, заикаясь и не зная, с чего им начать и чем закончить, я приближаюсь к ребенку.

Удивленно он глядит на меня, черные глаза становятся очень большими, и внезапно... он плачет. Фаиме уже у ребенка.

- Папа выглядит таким черным и диким, что ты больше не узнаешь его, нет. Это не твой папа.

Ребенок прислушивается, он больше не плачет, снова смотрит на меня, потом на мать, всхлипывает еще несколько раз, но затем снова улыбается, протягивает ручки ко мне, я должен взять его к себе.

- Ну, ты знаешь, Федя, если твой ребенок еще может узнавать тебя даже в таком виде..., – замечает Иван. – Таких способностей не было даже у Ната Пинкертона или у Шерлока Холмса в этом возрасте! Давайте присядем на землю, я приказал натопить баню. Мы даже не можем войти в дом. На нас полно разных паразитов, Фаиме, – говорит он улыбаясь, – нас полностью прогрызли все виды лесных и домашних мошек, всевозможных комаров и прочих чудовищ. Нас едва не закололи дикари, пронзили стрелами, поджарили на вертеле, но нам повезло. Это было по-настоящему прекрасно, очень замечательно. Что делает, кстати, моя жена? Она точно в церкви?

Мы выкупались и снова оделись как люди. Теперь мы идем плавать в реке.

- Знаете, Фаиме, единственное положительное, отчетливо видимое преимущество моего большого жира в том, что я никогда не утону, даже при двенадцатибальном шторме в океане, – говорит Иван Иванович, пока плывет рядом с Фаиме и со мной в реке. Он осуществляет самые различные фокусы ныряния, сопит, издает звуки, как будто он настоящий морж, настолько он доволен и удовлетворен.