Теодор Крёгер - Четыре года в Сибири

Если вода в моем каземате поднимается, то я знаю, что над Петербургом, над Финским заливом дует западный ветер, вследствие этого уровень воды в Неве растет, так как у нее нет достаточного стока из Ладожского озера, на котором лежит Шлиссельбургская крепость. При таком западном ветре всегда хорошо плавать под парусом. Кто будет управлять теперь «Буревестником»? Моя прекрасная белая яхта, уютные каюты, белая спальня, поющие ванты, шепчущие маленькие ночные волны у борта...

Я построил для себя в углу, который едва ли можно увидеть из-за многочисленных обломков стены и земли, что-то вроде «высокого помоста». Там, где стена дает наибольшее сопротивление, я выкопал руками ступеньку. Если вода поднимется еще выше, я залезу на нее, чтобы не захлебнуться. Я хочу быть хитрее других. Приходила ли уже эта мысль моим предшественникам?

Мои предшественники! Что это были за люди? Почему их когда-то привезли в Шлиссельбург? И все ли те, кто был здесь заперт, действительно умерли? Стояло ли как окончание в их деле, которое сообщало об их жизни, их поведении, их действиях и их преступлениях, на самой последней странице банальное слово «скончался»? «Несколько недель спустя скончался в темной камере»?

Их следы стерты, они, вероятно, уже всеми забыты. Они были определены судьбой, чтобы питать ужас казематов, чтобы тот потом нападал на других, чтобы он навечно сохранился в людях, земле и космосе.

Однако их тени мелькали через стены и железные двери, скользили вдоль проходов, они передвигались свободно и беспечно в их царстве, так как никто больше не мог их удержать и закрыть им дорогу. Только усталые глаза, только такие, которые скоро закрылись бы навсегда, могли видеть эти тени. Они посещали меня, мы беседовали.

Они все, сдавшиеся или сломленные, беззвучно и без жалоб, или одержимые отвращением, ужасом и безумием, бушующие, кричащие, проклинающие, злословящие Бога встретившие смерть, они все приходили ко мне и рассказывали мне об их жизни, об их смерти – их освобождении.

Единственный шум, который я воспринимаю, – это засовывание деревянной столовой миски через какое-то отверстие.

Она должна лежать прямо под дверью, но я это не исследую, так как испытываю большое отвращение ко всем этим невидимым и беззвучным насекомым.

- Ставь миску у двери, – сказал однажды надзиратель. Я не знаю, откуда приходил голос. С того времени я ставлю миску у двери, молча, так как не хочу говорить, и эти парни тоже вовсе не должны думать, что я хотел бы поговорить с ними.

Крысы – это мои самые злейшие враги, так как они набрасываются на мою еду, и я всегда должен прогонять их. Я ловлю их и со всей силой бросаю в мягкие стены. Только тогда они не возвращаются. Если бежит струя воды, я в ней мою руки.

Я говорю на четырех языках, перевожу все, что только приходит мне в голову, я даже микроскопически маленькими шагами иду по каземату, и если мой палец касается размягченной стены, то я возвращаюсь. Я теперь полностью осмыслил мою камеру, и это меня успокаивает.

Иногда я страдаю от навязчивых идей, мне кажется, что я постоянно ощущаю на лбу падающую каплю, как будто я лежу связанным под ней и не могу повернуть голову в сторону. Тогда я ищу на ощупь мою дверь, и она успокаивает меня, ибо она тверда.

Иногда я сижу, прислонившись к ней, и содрогаюсь от отвращения, которое окружает меня. Крысы бегают по моим ногам, пауки сползают на меня, тогда я судорожно сжимаю пальцы в кулаки, начинаю шагать по ­каземату вперед и назад, или двигаю мои замерзшие члены в гимнастических упражнениях, пока меня часто охватывает отчаяние. Или я сам становлюсь в невидимые шеренги и командую ими. Я следую моим собственным командам точнее всего. И у меня есть страх перед моим голосом.

Перед кем я все же стою? Перед смертью? Перед безумием? Не все ли это уже первые признаки приближающегося помрачения рассудка? Оно сидит повсюду и крадется вокруг меня, в крысах, пауках и других ужасных животных, которых я никогда, вероятно, не увижу

Как долго? Не смеется ли кто-то очень тихо надо мной? Хихикает над моим сопротивлением, которое, все же, однажды сломается, должно сломаться?

Там! Теперь снова! Тихо, где-то в неразрывной непроницаемости...

Внезапно ухо, которое снова и снова внимательно прислушивается и уже постепенно устает в этой полной бесцельности, чует что-то, слышит капающую воду. Теперь она булькает так странно, она опять поднимается. У меня мокрые ноги, все же, я могу простудиться... тогда я заболею... умру...

Струя беспрерывно разливается по каземату. Вода прибывает. Я стою в ней по колено... по бедра... по грудь... Уровень воды растет дальше. Я взобрался на подготовленный мною «высокий помост».

Вода продолжает подниматься.

Остается самое большее полметра до потолка. Теперь мне нужно склониться над водой и полностью прижаться к потолку. Я чувствую, как перед моим лицом качается на воде миска. Две крысы сидят, тесно прижавшись друг к другу, на моем затылке. Подплывает третья, они грызутся за места. Хотя мои руки уже в воде, я правой рукой сбрасываю с себя зверей, но они возвращаются, кусаются, кричат.

Большой кусок вдруг отделяется от потолка, падает мне на голову и затылок – внезапно крысы исчезли, столовая чашка тонет, булькая.

... Сволочи...! Проклятье...!

Тихо вода журчит вокруг меня.

Кто-то тихо смеется над смешным приступом бешенства.

Вода касается моего подбородка.

Мне остается только лишь двадцать сантиметров. Я прижимаю левую сторону головы к потолку, чтобы выиграть больше пространства. Пауки ползают по моему лицу.

Теперь правое ухо также в воде, я сжимаю рот, чтобы не глотнуть черную, вонючую жидкость.

Если мой «высокий помост» теперь не устоит?...

Колючие, безумные, неестественно блестящие глаза, высунутый язык, жадные, животные зубы... Гримаса смеется, теперь я очень отчетливо вижу передо мной, как она приближается, холодные руки хватают меня, ощупывают мое теле, с силой делают его безжизненным...

Там оно, теперь я вижу его... безумие!

«... Внимание! Вода спадает! Вода уже спала! Вода спадает! Уходит все больше!...»

Косо искривленный рот с трудом произносит слова. Это вздор, но...

Нет, это факт!

Вода спадает, как будто бы у камеры есть сливной клапан.

Я остаюсь жив...

Еще дважды мне пришлось перенести эту борьбу. Я едва повинуюсь моим смешным командам. Все во мне сломалось.

Дважды мне пришлось обгрызать себе ногти, это мой счет времени – от восьми до десяти недель.

Земля трескается под ногами. Засов моей двери лязгает. Она раскрывается. Тусклый свет фонаря.

Я вижу!

Блестящие штыки, темные лица, лужи воды.

«Подойди! Ступай!»

Я еще раз ощупываю мою дверь. Она все еще тверда... Темный коридор, шаги по мокрой земле, ступени ведут наверх, бледный свет слепит меня. Я стою на дворе.